Василий Шукшин - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— А где ж он?

— Пропал. Так мне его жалко!..

— Ну, можа, ишшо не пропал?

— Пропал, пропал. Добрый был есаул.

Помолчали все трое.

— От я тебе сказку скажу, — заговорил Стырь. — Сказывал мне ее дед мой на Воронеже. Жил на свете один добрый человек…

Степан встал, начал ходить в раздумье.

— Посеял тот человек пашеницу… Да. Посеял и ждет. Пашеница растет. Да так податливо растет — любо глядеть. Выйдет человек вечером на межу, глянет — сердце петухом поет. Да. Подходит…

— Чего пришли-то? — спросил Степан. — Фрола выручать? Рази ж так делают, как он?

— Он спьяну, батька. Сдурел.

— Пускай молоко пьет, раз с вина дуреет.

— Брось, Тимофеич, — с укором сказал Стырь. — Серчай ты на меня, не серчай — скажу: не дело и ты затеял. Где это видано, чтоб из-за бабы свары какой у мужиков не случалось? Это вечно так было! Отдать ее надо — от греха подальше. А за ее ишшо и выкуп…

— Ну, ладно!.. — обозлился Степан. — Явились тут… апостолы. Сами пьяные ишшо, идите проспитесь. Завтра в Астрахань поедем.

«Апостолы» замолкли.

— Идите спать, — уже мягче сказал Степан.

Старики вышли из шатра, постояли и ощупью стали спускаться по сходне — одной гибкой доске, на которой в изредь набиты поперечные рейки.

На берегу их ждал Иван Черноярец.

— Ну? — спросил он.

— Отойдет, — пообещал Стырь. — Он весь в деда свово: тот, бывало, оглоблю схватит — ну, дай бог ноги. А потом ничего — отходил.

— Оглобли — куды ни шло. Этот чего похуже хватает.

— Лют сердцем… А вот Иван у их был… Тц… Вот кого я любил! И этого люблю, но… боюсь, — признался Стырь. — Не поймешь никак, что у его на уме.

— Извести ее, что ли, гадину? — размышлял вслух есаул. — Насыпать чего-нибудь…

— Не, Иван, то — грех. — Убей так-то!..

— Посмотрим. Домой он ее, что ли, позовет? Там Алена его без нас ей голову открутит. Где Фрол-то?

— Вон, у огня сидит. Сушится.

— Пошли к ему, — предложил Ивашка Поп.

— Что-то у меня голова какая-то стала?.. Забываю, чего хотел сказать тебе, Иван… — Стырь сморщился.

— Ну?

— А-а!.. Вспомнил: пошли выпьем!

Трое направились к одному из костров. Где-то во тьме невнятно пели двое:

«Бедный еж» нашел наконец родную душу.

Утро занялось светлое.

После тяжкой, угарной ночи распахнулась ширь, вольная, чистая. Клубился туман.

Собиралось посольство в Астрахань.

Степан сидел на носу своего струга. С ним вместе на струге были: Иван Черноярец, Стырь, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, Михаил Ярославов, княжна. Княжна была нарядная и грустная. Степан тоже задумчив. Казаки помяты, хмуры: Степан не дал опохмелиться.

Иван Черноярец распоряжался сборами. Наряжалось двенадцать стругов.

— Князька-то взяли? — кричал Иван. — Как он там?

— Ничего! Маленько харю ему вчерась…

— Напяльте на его поболе. Пусть смеется, скажите! Прапоры взяли?

— Взяли!.. А сколь брать-то?

— Тимофеич, сколь прапоров брать?

— Десять.

— Десять!

Двенадцать стругов пылали на воде живописным разноцветьем. Потягивал северный попутный ветерок; поставили паруса. Паруса шелковые, на некоторых нашиты алые кресты. Двенадцать стружков, точно стая лебедей, покачивались у берега.

К Степану подошел Стырь (казаки подослали):

— Что, Тимофеич, хотел я тебе сказать…

— Нет, — кратко ответствовал Степан. — Гребцам можно по чарке. Иван!..

— О!

— Гребцам — по чарке.

— Добре!

Стырь, печальный, пошел к своему месту. Оглянулся на атамана… Подсел к одному молодому гребцу.

— Васька, ты помнишь, собачий сын, как я тебя тада выручил? — ласково спросил он.

— Помню, диду… А чарку не отдам.

— Пошто? Ты ж как огурчик сидишь! А у меня калган сейчас треснет. Помру, наверно.

— У меня у самого…

— Погодь. Давай такой уговор…

Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым, звонким содержимым. Бросил Федору:

— Передай Ивану Красулину, как там будем.

Народу высыпало на берег — видимо-невидимо. Кричали, махали шапками, платками.

Степан шел в окружении есаулов, ничем не выделяясь среди них: на нем тоже было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. Шел он спокойно, голову держал прямо, гордо, чуть щурил в усмешке глаза.

— А не послать ли нам этого воеводу к такой-то матери! — сказал Черноярец. — Тимофеич?

— Дай срок, Ваня, — тряхнем. Весь Дон на дыбы поставим.

Народ ликовал на всем пути разинцев. Люди, испытывающие на себе позор рабства, истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Любит народ вождей ярких, удачливых. Слава Разина бежала впереди его. В нем и любили ту самую затаенную надежду свою на счастье, на светлое воскресенье, надежду эту не могут убить в человеке никакие самые изощренные и самые что ни на есть тупые владыки. Народ избирает своего владыку…