Василий Гроссман - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— А кто жена твоя?

— Врач детский. Не видимся по пять дней: то в шахте, то в трест еду, а у нее в отделении дежурства ночные. Переписываемся домашней почтой. Вот перед моим отъездом она купила новый шкаф, я ей оставил записку и уехал.

— Ты ее любишь?

Гольдберг рассмеялся.

— Да ты остался таким же чудаком. Помнишь, ты нам читал свои сочинения? Я, думаешь, забыл? Наизусть помню до сих пор… Как это, сейчас скажу, честное слово… да: «Я вижу тех, кто при мертвящем равнодушии толпы упорно работали над открытием великой тайны природы. Я вижу, как Колумб, напряженно вглядываясь в пустыню океана, ведет корабль к неведомым берегам. Я вижу сильных и смелых, гибнущих в удушливом мраке тропических лесов и среди мертвой тишины Арктики. Они смотрели всегда вперед. Я вижу тысячи, тысячи умерших во имя счастья людей в тюрьмах и на каторге. Я вижу их спокойные глаза, когда они шли на плаху; я вижу их сжатые губы в гробу; я вижу, как улыбались они прекрасному будущем, глядя на приближавшуюся к их горлу петлю…» А? Хорошая у меня память?

А Морозов в это время говорил Ефремову:

— Слушай, Петр, хочется в Москву! Знаешь, хотя я устроен и машину получил, и снабжение на пять ять, — тоскую я там: я ведь москвич, коренной… Устрой мне это дело. Если от вас придет бумажка, Управление меня вмиг отпустит. Вас уважают, знаешь как! Тут только слово сказать.

Он посмотрел на Ефремова и рассмеялся.

«Чудеса! Чудеса!» — подумал он, вспомнив, что человек, могущий изменить его судьбу, три года назад считался самым сереньким среди его друзей. «Примитив вульгарис», — звал его Костя Алексеев, тогдашний вожак компании.

Ефремов мотнул головой и похлопал Морозова по плечу:

— Ты, Володя, не сердись, но это не выйдет.

Морозов крякнул и поморщился.

— Знаешь, на работе — прежде всего работа. Ты ведь нам не нужен, так, по существу дела, откровенно говоря…

Морозов внимательно посмотрел на него и рассмеялся.

— Значит, на заявление наложено: «Отказать»? Так, что ли? Вот, видишь ли, славный парень — это не ты…

Ефремов усмехнулся и сказал:

— Слушай, Володя, помнишь, я тебе лет пять назад письмо писал? Из больницы, мне операцию должны были делать.

— Ну?

— Я тогда затосковал, сам не знаю отчего: решил, помру от хлороформа, — ну вот, просил тебя прийти повидаться. Ты ведь ничем не рисковал, гривенником на трамвай только.

— Вот злая память! Ты, видать, мужик…

— Мужик, — подтвердил Ефремов. — Они, мужики, словам не верят, а насчет славного парня — это, брат, все декламация. Языком потрепать или по-обывательски поддержать приятеля, ты думаешь — это дружба?

— Ну тебя к черту! Давай выпьем!

— Морозов, Володька! — крикнул Гольдберг. — Ты лучше послушай, что Васильев говорит. Честное слово, интересно.

— Давайте, ребята, кончать! — решительно сказал Морозов и тихо добавил, обращаясь к Ефремову: — Я не сержусь. За что мы выпьем, Петя?

Ефремов хотел сказать: «За милую женщину», но закашлялся и проговорил:

— За то, чтобы все были здоровы.

«Ох и сокол!» — насмешливо подумал Морозов, все же помня неприятный разговор.

Вскоре после второго стакана они почувствовали веселье. Морозов подмигнул товарищам, полузакрыл глаза, покашлял и взмахнул рукой:

Оглушающе громко, точно желая перекрыть рев бури и гром, запели они.

У Ефремова слегка кружилась голова, жар обдавал его тело. Он, видно, опьянел, но ему казалось, как и тогда в театре, что тепло, и туман, и веселье — все это происходит оттого, что есть такой серый дом с узкими окнами и в этом доме живет милая женщина — Екатерина Георгиевна.

Гольдберг не пел. Задумавшись, он скорбно покачивал головой и негромко бормотал:

— А-а-а-а…

— Вот он, настоящий хозяйственник. Думаешь про шахту свою? — отдуваясь, спросил у него Морозов.

— Я отца своего, аптекаря, вспомнил. Жили мы в знаменитом местечке Талалаевке; он вот ни с кем не дружил; придет из больницы, ходит по комнате и поет: «Выхожу один я на дорогу…» И я сейчас только понял — он был несчастный человек.

— Вот что: шутки шутками, — решительно сказал Морозов. — Как у вас насчет дальнейшего веселья?

— Брось! — поморщился Васильев. — Люди три года не видались…

Но Морозов замотал головой.

— Ну нет, брат… Ты личность интеллектуальная, халдей среди халдеев, а я человек простой. Пойдем в ресторан, Гольдберг, а? Мы с тобой командировочные: это наша прямая обязанность. Одевайся, живо!