Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Потом он как-то пошел провожать Клавдию Леонидовну домой, и они долго шли по пустынным улицам, чуть тронутым размытой розовой краской рассвета, и Гурский своим отрывистым, глуховатым голосом говорил ей, что для него нет большего наслаждения, чем стоять в Эрмитаже и часами глядеть на живопись Рембрандта.

С той ночи они всегда уходили из редакции вместе.

Гурский провожал Клавдию Леонидовну до дома, и она уже знала и то, что он любит Рембрандта, и то, что у него язва желудка, и то, что в Тамбове у него живет больная сестра, которой он отсылает половину всех своих денег. И она уже любила и Рембрандта, и больную сестру в Тамбове, потому что полюбила этого молчаливого, замкнутого, трудного человека, ни разу не сказавшего ей ни одного ласкового слова, — полюбила так застенчиво и нежно, как любят только в зрелые годы.

А потом началась война, и Гурский с его близорукостью, язвой желудка и страстью к белоснежным воротничкам неожиданно для всех пошел добровольцем в армию и уехал военным переводчиком на фронт.

Клавдия Леонидовна изредка получала от него короткие сдержанные записки и отвечала на них длинными письмами, в которых подробно описывала все редакционные события. Однажды приехавший с фронта военный корреспондент рассказал ей, что видел Гурского. Прямой, как палка, с таким же, как и раньше, надменным выражением лица Гурский сидел в кузове грузовика, поверх брезента, которым были прикрыты боеприпасы, и катил по лесной дороге, простреливаемой минометами, куда-то, по словам корреспондента, в самое пекло, допрашивать пленного «языка».

А потом приехал другой корреспондент и сказал, что Гурский погиб в боях под Ельней.

Клавдия Леонидовна вспомнила все это, и такая тоска по несбывшемуся счастью охватила ее, что она застонала в темноте. Но тут же испугалась этого стона и сделала вид, что закашлялась.

Нет, тетя Липа продолжала крепко спать. Во всей квартире стояла плотная, ночная тишина. Клавдия Леонидовна лежала в темноте, не отводя глаз от стены, по которой все реже пробегал скользящий отсвет фар. Была глубокая ночь, город уснул. А к ней все не шел сон.

Болезненный укол самолюбия, который она испытала в первые минуты, уже зажил. В конце концов каждый человек где-то может оступиться. Не ошибается только электронная счетная машина, о которой любит рассуждать неутомимая тетя Липа с той поры, как прочла статью на эту тему в молодежном журнале.

Нет, все было сложней и глубже. Если бы она просто недоглядела, пропустила неточность, она переживала бы все случившееся не так болезненно. Больше всего ее мучило сознание, что она вписала эти буквы сама, была прямой виновницей ошибки.

Всю жизнь она воспитывала в себе суровую внутреннюю дисциплину. Такая дисциплина требовала безжалостной, утомительной придирчивости. Людей, работающих вместе с нею, подчас могло и раздражать, когда она донимала их своей настойчивой требовательностью. По-человечески она отлично понимала это. Сколько раз она выдерживала обидные упреки в мелочности, в нетерпимости, в сухом педантизме! Она выслушивала упреки, не оправдываясь. Было нечто, о чем знала только она одна. В глубине ее сердца жила огромная нежная любовь к человеку, которому она преданно и бескорыстно служила всю свою жизнь, — простому и удивительному человеку, называющемуся «читатель».

Об этом человеке она не забывала ни на минуту. Она любила его и робела перед ним. Когда она видела, как на улице, у витрин, люди читают свежий номер газеты, она волновалась, точно девчонка. С независимым видом она подходила к витрине, пристраивалась рядом, смотрела, какой материал больше всего привлекает внимание, как читают газету, что о ней говорят. Для нее это был высший суд. Люди, смотрящие на эту немолодую строгую женщину с седеющими волосами, даже и представить не могли, какое смятенье, какой трепет были в ее душе в ту минуту.

И вот сейчас она жестоко провинилась перед читателем. Дело не только в допущенной ошибке. Как закралась в нее уверенность в том, что она непогрешима? Как утеряла она всегда обычную для нее требовательность? А ведь эта требовательность, казалось, стала ее второй природой…

Она вспомнила прозвище, которое ей дал остряк Гогуа, и грустно усмехнулась в темноте. Какая уж там Немезида Леонидовна! Снова подумала она о том, что, быть может, к ней просто постучалась старость. Кто это сказал: «Старость приходит неожиданно, как снег. Утром проснешься и видишь: все кругом бело…»