Татьяна Тэсс - Хранитель времени

— Поссорились? — робко спросил Петя.

Женщина покачала головой. Она нерешительно поглядела на Петю, видимо колеблясь, говорить ли с ним на такую тему, и наконец сказала застенчиво:

— Восемнадцать лет вместе прожили. Друг дружку с работы встречали, домой шли — за руки держались как дети. Казалось, сердце с сердцем срослось — такая дружба, такое согласие. И вот видите, как получилось…

— Что ж такое случилось?

— Да ничего не случилось! — неохотно ответила женщина. — Одно самолюбие. Точит его, как червяк. Источило до того, что, верите, щеки запали, нос торчит, как гвоздь… А все упорствует! Гордыня мужиковская, бес ее возьми…

— Гордыня? — переспросил Петя.

— А что ж другое? — словно решившись, сказала Марья Егоровна сердито. — Что ж другое? Совестно рассказывать незнакомому человеку, но, знаете, душа слова просит… — Она помолчала. — Началось с того самого часа, как я стала зарабатывать больше, чем он, — проговорила она с сердцем. — Можете себе представить! Работали вместе — он смазчиком в депо, а я проводником. И все шло хорошо, все ладно. А потом мне повышение вышло. Поначалу он обрадовался. «Вот, говорит, Маня, процветание тебе в жизни образовалось, звезда твоя вверх взошла». Красиво он умеет сказать! — вздохнула она. — В юности, когда за мной ухаживал, стихами говорил, хотите — верьте, хотите — нет…

Она покачала головой.

— «Звезда твоей жизни вверх взошла…» — медленно повторила она. — А как принесла я домой первую получку, про звезду разговора уже нету. Сидит, правой ногой вертит и все усмехается. «Ну, что же, говорит, теперь в депо так и будут спрашивать: «Это какой Гришин? Марьи Егоровны муж?» Ну, я промолчала сперва, думала — образуется. А дальше — больше. Домой приходит насупленный, губы, как топоры. Слова простого не скажет, все с усмешкой, все с издевкой. А как благодарность и премию я получила, — можете представить? — решила скрыть от него, вот до чего дело дошло! Иду домой да все думаю: что ж это за чепуха такая в жизни нашей случилась? Словно жизнь эту моль с одного бока проела… Ну, пришла домой, а ему, оказывается, в депо уже товарищи все рассказали, поздравили его. Пришел, меня поздравил, а глаза прячет. «Садись обедать, говорю, мамаша вареники с вишнями сделала». А с нами мать его живет. И вдруг он говорит: «Спасибо, я уже в столовой покушал». — «То есть как это — в столовой?» — «Вполне обыкновенно, — говорит, — борщ флотский, биточки с макаронами. И вообще я решил теперь в столовой обедать. Человек я маленький, премии не получаю, надо по своим заработкам жить, а не вареники с вишнями кушать…» Тут мамаша посмотрела на него этак зорко, аж глаза сверкнули. И говорит: «Балабочешь, как индюк, — уши вянут! Чем жену попрекать, лучше бы сам награду заслужил. А то, говорит, двадцать лет под вагонами лазишь, дальше колес свету не видишь…» И тут он как взовьется, как стукнет по столу кулаком! «Пропади, говорит, все пропадом, ну вас к лешему! Раз вы такие умные, так нечего мне с вами, дураку, делать. Живите одни, как хотите…»

— И ушел? — ахнул Петя.

— И ушел, — печально сказала Марья Егоровна. — Сутки его дома не было. Потом вернулся выпивши. Сильно выпивши, никогда его таким не видала. И с порога кричит: «Марья, сапоги с меня сними! Спать хочу…»

— Ну, а вы что?

— Что ж, сняла. Лицо красное, винищем от него несет… А мне жалко его. Гляжу на него, а сама думаю: нет, видно, и я в чем-то виновата перед ним! Ну, сняла с него куртку, уложила в постель, по голове погладила… «Спи, говорю, горе мое». Утром встал, глаза прячет, стесняется. Слова не сказал, ушел. А тут пришла бумага — ехать мне в область на курсы. Вечером пришел трезвый. Я спрашиваю: «Какой твой совет будет, ехать или нет?» — «Живи, говорит, по своему разуму, я тебе давно не советчик». Всплакнула я от обиды, потом собралась да уехала…

— Ну, а как он без вас жил? — спросил Петя. Марья Егоровна махнула рукой.

— Мамаша писала — домой приходил рано, но все невеселый, все сумной. И вот теперь еду домой и что меня ждет, не знаю! — горько сказала она. — Назначение получила — дежурным по станции в Крутой Яр. Тут бы только радоваться, а меня тревога томит. Ведь муж родной, детям отец, — проговорила она дрогнувшим голосом. — Неужели жизнь не наладим?

Наступило молчание. Марья Егоровна сидела пригорюнившись, глядя перед собой. Ночь была темной, тяжелые облака стояли недвижно и низко. Теплый, мягкий воздух веял в окно кабины.

Пете показалось, что Марья Егоровна задремала. «Нет, спать мне еще рано, — решил он. — Подожду Пятихатку». Он на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их, состав стоял на какой-то станции, и Марья Егоровна осторожно вытаскивала из кабины свой чемодан.