Татьяна Тэсс - Хранитель времени

— Ну вот, докатились! — сказал он и, пожав плечом, резко перевернул газетный лист. — Стыда у них никогда не было…

Не глядя, он придвинул к себе чашку, размешал сахар… По-прежнему глаза его не отрывались от газеты, он читал, бросая острые, хлесткие реплики. Он знал, что добился в этом эпизоде правдивости слова, интонации, взгляда, жеста. Он знал, что это чувствуют не только он сам, и режиссер, и оператор, но и пленка, волшебная пленка, обладающая беспощадной чувствительностью к правде и лжи на экране.

Если бы можно было не растерять эту драгоценную достоверность! Если бы можно было без паузы, без остановки перейти к следующей сцене! Никто не догадывался, как он, пожилой, седой человек, закаленный на съемках актер, молил об этом чуде…

Но в тот же миг голос режиссера произнес:

— Стоп!

Свет погас. Осветители, буднично переговариваясь, потащили треножник.

— Прикройте ему левое ухо! — сердито сказал оператор. — Надо помнить, как голову освещать!

Михаил Михайлович молча встал, отошел от стола, где сиротливо лежала надкушенная булочка, и снова прислонился к косяку.

Помреж Галя быстро, по-хозяйски складывала газету. Рабочие с грохотом передвигали стулья. Михаил Михайлович зажмурил глаза, отдыхая. И тотчас же чувство тревоги опять шевельнулось в нем.

Он покосился на режиссера: тот не глядел в его сторону. Но он знал, что режиссер думает о том же, что и он.

Должна начаться съемка очень важного куска — сцены в кабинете, когда к Ленину приходит молодой рабочий. На репетициях сцена не удавалась. Они репетировали много раз, опять и опять возвращаясь, доискиваясь причины неудачи, пока не измучились вконец. Сейчас режиссер решил перейти к съемке.

Неподалеку от Михаила Михайловича стоял его партнер, студент-химик. Ему-то и предстояло играть в этой сцене рабочего. У него не было ни мастерства, ни знания законов кинематографа, ни профессиональной искушенности. Все, чем он обладал, — это были чистота, непосредственность чувства, искренность взгляда. Но больше ничего от него и не требовалось. И Михаил Михайлович не тревожился за него.

Студент переминался, волнуясь, обдергивая вздрагивающими пальцами куртку, не спуская глаз с режиссера. Ему и в голову не приходило, что стоящий рядом с ним знаменитый народный артист волнуется перед съемкой куда больше, чем он.

И вот съемка началась.

Как будто все шло гладко. Но чем дальше развивался эпизод, тем глубже охватывала Михаила Михайловича тревога.

Вот он встал, прошелся перед аппаратом по кабинету, повернулся к собеседнику, переспросил его… Студент ответил хрипловатым от волнения голосом, и Михаил Михайлович подошел к нему ближе. Сейчас собеседник говорил, а Михаил Михайлович стоял перед ним, наклонив набок голову, и слушал. Он чувствовал: все было похоже — движения, жест, наклон головы… Приметы были верны, приметы были много раз проверены.

И все же чуда не случилось и на этот раз. Эпизод опять не удался.

— Почему, почему снова неудача? — говорил Михаил Михайлович, сидя в комнате режиссера после съемки. Он уже разгримировался, надел свой обычный костюм. — В чем моя ошибка? Я знаю, что ошибаюсь в главном. Но как это найти, как исправить? Как?

Он вскочил со стула, пробежал по комнате и опять сел. Он глядел на режиссера, и тот прочел в этом взгляде мольбу, доверие, отчаяние — все то, что мог прочесть только он один.

— Как найти, как исправить? — повторил Михаил Михайлович снова.

Режиссер молча задумчиво смотрел на него.

— Слушай, — наконец сказал он. — Мне кажется, я понял, в чем твоя ошибка.

— Ну? — Михаил Михайлович придвинул к нему стул. — Ну, ну? — повторил он и протянул к нему руку, словно хотел тут же схватить, зажать в ладони, как птицу, это важное, бесконечно необходимое ему слово.

— Пока иди домой, отдохни, — сказал режиссер медленно. — Мы поговорим завтра.

Дома в комнате Михаила Михайловича на полу возвышались горы книг с белеющими между страниц закладками: ленинские статьи, материалы, стенограммы выступлений, воспоминания современников, книги писателей, которых любил Ленин… Книжные горы с каждым днем росли, увеличивались, до письменного стола было почти невозможно добраться, но Михаил Михайлович запрещал убирать их.

Он взял одну из книг, раскрыл ее. И тотчас же могучий поток ленинской речи хлынул к нему с глянцевых страниц; он попробовал повторить эти слова вслух и, тяжко вздохнув, положил книгу на место.

— Ты бы отдохнул… — сказала жена, с состраданием глядя на него.