Дмитрий Фурманов: Чапаев. Железный поток. Как закалялась сталь

Чапаевская дивизия, включавшая и полк иваново-вознесенских ткачей, и крестьянские полки, выросшие из стихийно сложившихся отрядов, из мобилизованных деревенских парней, была нагляднейшим свидетельством «многоукладности» революционных сил. Крестьянство не только стало одной из этих сил, оно, как это показал А. Серафимович в «Железном потоке», наложило свой духовный отпечаток на облик масс — принесло свою горячую, лютую ненависть к угнетению, к богачам, к захребетникам. Но оно же принесло и другое — мечту о земле, о правде, свой идеал счастливой доли, идеал, зачастую ограниченный собственническими чертами.

Первое слово, которое веками произносил мужик в России (да и не только в ней!), — это слово «земля». Оно у него не только на языке, не только в уме рождается, оно живет во всем его существе, «звучит» в нем даже до того, как он заговорит. Никакой «правды», никаких реформ не примет мужик, если будет обойден вопрос о земле. Мечта о справедливом разделе земли, о счастье свободного труда на ней окрашивает все поведение крестьянской массы, объясняет все колебания, искания ее.

Чапаев, появившись на гребне «зиждущего потока» времени, действуя в местах, где когда-то бушевала пугачевщина, принес с собой многое из того, что выработали в крестьянстве века стихийных протестов, напряженного социального и нравственного поиска. Уж так стосковалась душа крестьянская в неправедном, тяжком мире нужды, подлости, несправедливости, что Чапаев стремится сразу же, немедленно установить всеобщее благо, «правду» на свой лад.

«— Ты вот тащишь из чужого дома, а оно и без того все твое… Раз окончится война — куда же оно все пойдет, как не тебе? Все тебе. Отняли у буржуя сто коров — сотне крестьян отдадим по корове. Отняли одежу — и одежу разделили поровну… Верно ли говорю?!

— Верно… верно… верно… — рокотом катилось в ответ.

Вспыхивают кругом оживленные лица, рыщут пламенеющие восторгом глаза… Чапаев держал в руках коллективную душу огромной массы и заставлял ее мыслить и чувствовать так, как мыслил и чувствовал сам».

Это характернейший эпизод из эпопеи чапаевщины, из его доверительных бесед с бойцами, крестьянами. Насмотревшись за жизнь на то, как страдал народ по градам и весям российским, Чапаев решил как бы вмиг всех утешить и ублажить — насколько это сейчас в его силах. Он не видит иных, более сложных и «отвлеченных» возможностей творить добро для мужика. Идеал прямой дележки ста коров на сто семей, земли, вещей и т. п. как самого праведного, без обмана установления справедливости словно взят им из правосознания былых заступников народа, из обычаев казачьих ватаг, разинских и пугачевских социальных норм. Желая «порадеть» всему бедняцкому классу, он требует немедленно экзаменовать мужичка-коновала и сделать его полноправным, как и интеллигенты, дипломированным доктором. «А чтобы бумага была крепче — пусть и комиссар подпишется… Экзаменовать строго, но чтобы саботажу никакого. Знаем, говорит, мы вас, сукиных детей, — ни одному мужику на доктора выйти не даете».

Чапаев не хочет ждать, жажда нового миропорядка, «правды» на земле в нем так велика, что он намеренно ставит командирами вчерашних солдат-мужиков, сам он готов при нужде работать хоть командующим фронтом и выше. И это не от чрезмерной самоуверенности, привычке к славе, как порой казалось Клычкову, а, конечно, от того же пылкого стремления — переделать жизнь сверху донизу, возвести народ на все вершины власти и счастья, сделать тех, кто был последним, первым в новой жизни. Так понимает Чапаев смысл революции, свою роль в ней. Этот максимализм, категоричность решений, стихийное братство, тяга к свободе и правде, как к живой воде, одухотворяли всех чапаевцев, весь революционный народ. Именно поэтому бойцы чапаевских полков отказывались от индивидуальных наград, именно поэтому они так дорожат славой, легендой о Чапаеве. Величие и красота Чапаева — это величие народной победы, его достоинство и гордость — это мера уважения к правомочности самого народа.

Крестьянские массы и Чапаев, как яркий представитель их, уверовав в скорое установление самых праведных, человечных, справедливых порядков (а за всем этим видится все тот же раздел желанной земли!), прониклись ощущением своей человеческой значительности, достоинства, стихийно потянулись к знаниям, к культуре, к настоящей жизни. С какой жадностью, отмечал Клычков, усваивал Чапаев знания, новые понятия, как легко отказывался он от суеверий, предрассудков, нелепых суждений, как сожалел он о невозможности учиться немедленно, сейчас же! Изменилось отношение героя к собственной жизни. «Я, к примеру, был рядовым-то, да што мне: убьют аль не убьют, не все мне одно? Кому я, такая вошь, больно нужен оказался? Таких, как я, народят, сколько хочешь… Потом, гляжу, отмечать меня стали — на человека похож, выходит… И вот вы заметьте, товарищ Клычков, што чем я выше подымаюсь, тем жизнь мне дороже… Не буду с вами лукавить, прямо скажу — мнение о себе развивается такое, што вот, дескать, не клоп ты, каналья, а человек настоящий, и хочется жить настоящему-то как следует… Не то што трусливее стал, а разуму больше. Я уже плясать на окопе теперь не буду: шалишь, брат, зря умирать не хочу…» — говорил он Клычкову.