Дмитрий Фурманов: Чапаев. Железный поток. Как закалялась сталь

Эпическое самодвижение народных масс, возвышенно-романтический смысл созидания нового мира и новой личности, дух революционного правосознания, смысл гуманизма — все эти многоразличные черты революционной действительности, как в фокусе, выразились в книгах А. Серафимовича, Дм. Фурманова, Н. Островского. Процесс рождения нового человеческого коллектива, массы как главная тема «Железного потока», выдвижение из нее героев и вождей, выражающих социальный и нравственный опыт ее (в особенности поведение крестьянской массы в революции) как узловой момент исследования в «Чапаеве», наконец, психологический портрет одного из «рожденных бурей», коммуниста по пафосу жизни и помыслов в романе Н. Островского, — такова, пожалуй, существенная, по-своему последовательная взаимосвязь всех трех произведений. Великая революция, рабочий класс, крестьянство, комсомол осознали себя художественно в этих произведениях, увидели свое духовное превосходство над враждебными Октябрю силами, осознали себя провозвестниками новой эры в человеческой истории.

Александр Серафимович в «Железном потоке» показал одно из основных деяний революции: народ, созидающий новую свою духовную сущность, усваивающий новые понятия о свободе и дисциплине. Эта повесть-поэма, исполненная романтического пафоса, показывает, что только революция могла очистить сознание народных масс от скверны, от духовного рабства старого мира, от ощущения разобщенности, приниженности, от анархических форм протеста.

Что вынесла эта полу-партизанская масса голодных, оборванных солдат-таманцев из прошлой жизни, из огня империалистической бойни? Чем вооружена она духовно для своего высокого призвания? Глядя на колонны, Кожух, волей этих же солдат ставший их вожаком, припоминает детство, войну, свои подвиги, которыми он, мужик, заслужил офицерское звание:

«И неотступно тянется за ним его жизнь длинной косой тенью, которую можно забыть, но от которой нельзя уйти. Самая обыкновенная степная, трудовая, голодная, серая, безграмотная, темная-темная, косая тень. Мать еще молодая, а сама с изрезанным морщинами лицом, как замученная кляча, — куча ребятишек на руках, за подол цепляются.

…Опять шрапнели, тысячи смертей, кровь, стоны, и опять его пулеметы (у него изумительный глаз) режут, и ложится рядами человечья трава. Среди нечеловеческого напряжения, среди смертей, поминутно летающих вокруг головы, не думалось, во имя чего кровь в пол-колена — царь, отечество, православная вера? Может быть, но как в тумане».

Серафимович очень точно определил прошлое и Кожуха, и всей массы — «темная-темная, косая тень». Прошлое почти не научило этих людей правильно осознавать происходящее в мире. В этой «тени» как искра блещет лишь острая, мучительная вековая ненависть. Этим чувством бойцы «вооружены» сверх меры. Но ведь как легко это инстинктивное чувство может быть извращено, может вылиться в анархическую резню, в тот «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», о котором писал еще Пушкин? Эти сомнения, скептицизм по отношению к самочинным действиям масс, к свирепой, «волчьей» мести народа господам поражал в те годы многих писателей, приводил к созданию картин разнузданного хаоса, стихийных расправ, не освященных высокой целью, разумом, к обывательскому обеднению самого понятия революция как безначального анархического болота.

Серафимович, воссоздавая пеструю, шумную походную жизнь таманцев, сумел показать, не скрыв черт стихийности, анархичности в их среде, процесс возникновения в массе «могучих сил сцепления» (А. Толстой), рождения коллектива на месте разъяренной, объединенной вначале лишь ненавистью к богатому казачеству и общей опасностью, толпы.

…В начале похода Кожух одушевлен одной простой идеей — спасти стихийно сложившуюся армию крестьян-иногородних от лютой казачьей мести. Цели и масштаб революции и для него и для массы еще прячутся где-то за горизонтом. Кожух способен ради массы, пока еще темной, готовой в порыве, недоверия растерзать любого командира, сдержать, подавить свое недовольство беспорядками, скрыть горечь своего бессилия установить спасительную дисциплину. Ему приходится, утихомиривая матросов-эсеров, стрелять из пулемета поверх голов. При всех колебаниях — от пылкой любви к своей крестьянской армии до невыносимого раздражения хаосом, анархией в ней — главная истина в Кожухе — человеке и командире — одна: «И так же каменно, с таким же украинским упорством он решил каленым железом, своей кровью, своей жизнью… послужить громаде бедноты, кость от кости которой он был». Это искусство трудной любви к народу — любви деятельной и взыскательной, чуждой созерцательности и условности, осваивает Кожух в течение всего похода, учась сплачивать массу, заставляя ее осознавать неясную еще для нее силу единства, интернационального братства.