Лев Аннинский - Обрученные с идеей (О повести Как закалялась сталь Николая Островского)

Судьба его книги не менее головокружительна, чем его собственная судьба.

В 30-е годы говорили: секрет в биографии автора. В 40-е и 50-е: все дело в писательском мастерстве. В 60-е: ни в одной другой книге не воплотился с такой яркостью романтический дух 20-х.

Теперь, на рубеже начавшихся 90-х, говорят: Островский — порождение сталинизма, модель фанатической одержимости, «винтик машины»… если не тот самый топор, от которого во время оно летели щепки.

Вот та же карусель в малом варианте. Моя работа об Островском в 1965 году забракована как невозможная к печати и враждебная по идеям. В 1971 году выпущена в свет в изуродованном виде, но и в этом виде объявлена на комсомольских инструктажах того времени клеветнической, а в печати путаной и субъективной. В 1981 году она же — премирована Грамотой ЦК комсомола. В 1988-м объявлена в «Комсомольской правде» лучшей работой об Островском за последние десятилетия. Сейчас, в начале 90-х годов, она кажется иным читателям недостаточно радикальной и недопустимо апологетичной по отношению к одному из основных «мифов» сталинской эпохи.

Даже и из одного упрямства — я отказываюсь вертеться в этой флюгерной карусели. Хватит того, что в 1965 году я начинал писать об Островском, чувствуя, что у меня зажат рот; чуть не полвека понадобилось, чтобы мне дали договорить то, что я хочу; далее я не сойду с этой точки; я готов уточнить формулировки, додумать следствия и осознать дальнейшие перемены климата вокруг моего героя, но я не сдвинусь с той позиции, на которую встал сразу: «Как закалялась сталь» — ключевая книга советских лет нашей истории, в ней — разгадка того, что произошло с нами и Россией, — как бы ни относиться к автору, да и ко всему, что произошло.

Дело, разумеется, не только в биографии (хотя и в ней), ибо жизнь Островского — это жизнь тысяч его современников и соратников, а исповедь, пронявшую миллионы, написал именно он.

Мастерство еще меньше прояснит тут дело (хотя Островский яростно учился «литтехнике» у «спецов»), ибо в ту же невеликую меру мастерства работали еще сотни его современников и коллег, литературных ремесленников, ударно призванных в литературу, но эмблемой эпохи стала именно его книга.

Славный романтический дух в ней, конечно, воплотился. Но вот теперь самый дух этот первернут в нашей эмоциональной памяти, а истоки его по-прежнему не очень ясны историческому разуму. То есть масса факторов известна: нетерпимость, репрессии, гибель крестьянства, лагеря, иллюзии, ложь, — но духовный поворот, сделавший все это возможным, — все еще таится во тьме.

Островский интересен именно как человек, своею судьбой преподавший нам не столько эмпирический, сколько духовный урок. «Красное житие», — сказал бы я, если бы хотел объяснить его явление людям верующим. Есть вещи, равно значимые и для верующих, и для почитающих себя атеистами, то есть для перевернувших веру. Перед нами тот самый случай. Жизнь Островского — это демонстрация того, как выстраивается целый мир. Не миф, а мир, подчеркиваю!

Мир этот выстраивается па определенном духовном принципе (хотя и без бога) и торжествует «на шестой части суши» достаточно долго в качестве почти осуществившегося царства справедливости и безусловно осуществившегося для его строителей счастья. Этого достаточно, чтобы, во всяком случае, не пренебречь «строительным материалом» («гвозди бы делать из этих людей»), благодаря которому все это строение стало реальностью.

Сегодня все это и впрямь может показаться мифом, мороком, обманом. Но это не так, вернее, не вполне так. Мифология «оформляется» сверху только тогда, когда она ожидается снизу. Морок поднимается — от почвы. «Обман» есть всегда и самообман: готовность поверить, желание поверить, жизненная необходимость верить. Островский — не миф, насажденный сверху (хотя и сверху насаждали).

Островский — легенда, выношенная внизу.

Критике никогда не приходилось продвигать к читателям повесть «Как закалялась сталь».

Критике всегда приходилось объяснять ее успех. Невероятный, парадоксальный, загадочный — этот успех был в то же время настолько естествен, повсеместен и неудивителен, что, каялось, ему и не надо искать объяснений.