Евгений Кондратьев - Москвичка

— Поправь ему… — кричишь ты. — Слышишь? — Но сидящий сзади то ли оглох от простуды, то ли отупел на острове. Нет, сзади тянутся наконец неловкие пальцы, стаскивают куртку с лица товарища. Тот бредит и задыхается по-прежнему. Вздрагивает вертолет — дергается голова. Можно подумать, раненый старается в это время привстать, пойти куда-то, словно лунатик, с закрытыми глазами. По сегодняшнему «пути» лучше бы, действительно, ходить, сомкнув веки. Глаза бы не глядели сейчас на океанские красоты, на изменчивые и зыбкие воды, на языки валов, которые стараются слизнуть летящую над ними стрекозу.

Что лучше? Огибая остров, лететь высоко, в завихрениях, — оторвет лопасти ветром. Лететь низко — можно попасть в пустоты между волнами. Не летишь — балансируешь, едешь по канату на мотоцикле… И все бы ничего, Николаевич, только матрос стонет громче с каждым рывком машины. Что, если ты не доставишь его живым? Дурное начало…

Раненый вдруг приоткрывает глаза. Уставился прямо перед собой, бессмысленно. Взгляд его влажен, затуманен, веки красны, белки налиты кровью. Он не может увидеть ни айсберга, который уже обойден, ни китобазу — она прямо под вертолетом. Он видит — если видит вообще — одну бегущую пелену неба. В зрачках — что случилось? — потом во всем его лице ужас. Что-то ему мерещится. Он уже не стонет, он кричит, ревет хриплым ревом, и по звуку «о-о» ты, Николаевич, угадываешь:

— Тонем, тону, то-о…

Сев, раненый хватает тебя за рукав. Отталкивая его плечом, ты чувствуешь бешеную силу безумного тела. Ухвати он не за рукав, а за руку, твоя рука пошла бы в сторону, и вертолет бы перевернуло. Ты кричишь «одурел?» пли что-то покрепче, а парень наваливается на тебя грудью. Он цепляется, как утопающий. У него оглушительный, свирепый голос — не то, что твой.

Опасно крепясь, вертолет идет вверх — ну и силен этот матрос, дурень, бедолага! Вертолет делает круг, снижаясь — никак не сладить с безумцем заднему пассажиру, не расцепить рук, не оттащить, хоть бей по голове, бей, как бьют в воде, чтобы спасти. Но ударить нельзя… А моряки на китобазе бросаются к борту, чтобы проследить полет машины, чуть не врезавшейся в палубную надстройку.

Такое не может продолжаться вечно. Раненый теряет силы, обмирает. Больше не бредит. А ты, Олег Николаевич, чувствуешь в руках приближение судорог.

Тебе припомнилось: однажды в молодости ты испытал подобное ощущение в мышцах, когда был еще не пилотом, а водителем грузовика и чуть не наехал на выбежавшего под колеса малыша… Теперь ты знаешь: надо успеть. Некогда выжидать, примериваться к качающейся палубе. Под тобой вертолетная площадка — садись, пока не окостенели руки.

Сядешь — их будут отрывать от рулей…

Легко быть храбрым или, как это назвать точнее, ибо здесь не храбрость, но что-то иное, близкое к выносливости, легко сохранять крепость рук, лежащих на рулях управления, да, легко! — пока не прошел первый пыл. Но дальше…

Опять и опять видеть поднятую руку и напряженно-прощальную физиономию Лени Кранца, хитрить с ветром и океаном, качаться, качаться, как на качелях, вздрагивать вместе с машиной, снова вздрагивать, набирать высоту, снижаться, надеяться и терять надежду, когда налетает шквал, напрягаться, пронося, в сущности, на руках всю тяжесть не очень ловкой машины, а с ней свою жизнь, судьбу тех, кто с тобой, и тех, кто еще в западне острова. Опять приближаться, садиться, переводить дух, поминать черта, торопить, взлетать, удаляться, пересекать пространство, огибать, облетать, рассчитывать, приноравливаться, ждать внезапного урагана, поломки лопастей, снегопада, частого здесь тумана, не иметь возможности вытереть пот со лба… Поневоле почувствуешь свое родство со средневековыми узниками, которых пытали повторяемостью одних и тех же мучений.

Твоим морякам-пассажирам легче. Всем видно, что полет не прост, но каждый радуется близкому возвращению, торопливо что-то жует, подгоняет секунды — скорей бы согреться, выспаться по-человечески. Бока робинзонов еще помнят камни острова, само кресло в кабине — уже отрада. Им не до тебя. Нашелся только один чересчур проницательный — Генка Федорчук. Вник в твои тихие мысли и напуган. Бывает же «родство» между людьми даже при «дистанции огромного размера»: физиономия Федорчука напомнила тебе лицо капитан-директора в прошлом рейсе в тот час, когда летели от норвежской китобазы. Возвращались из гостей сквозь сплошной снегопад, и еще отказал радиокомпас… Ты тогда лишь один раз взглянул — и больше не поворачивался к капитан-директору… И к Генке не оборачиваешься.