Владислав Гравишкис - Собольск-13

— Идиоты! — внезапно взвизгнул отец. Андрюша сидел в углу столовой и сразу не понял, к кому относился выкрик: к сыну-палачу или к толстому атаману, рассуждавшему о расстреле людей так же буднично, как на кухне рассуждали о колке дров. Отец вскочил с места и забегал из угла в угол, наталкиваясь на стулья: — Идиоты! А если вернутся красные? — Он обхватил голову руками: — Погибнем! Все погибнем!

— Не дай господь! — кивнул атаман, колыхаясь в кресле. Он был так тучен, что заполнял его все, от подлокотника до подлокотника.

Андрюше не верилось, что можно говорить о смерти и гибели других людей так спокойно и равнодушно.

— А ты зачем здесь? — заметил его отец. Он судорожно цеплял себе на нос пенсне, оно падало, он цеплял снова, разглядывая сына. Андрей поспешно ушел.

На мельнице в те дни царила, сторожкая тишина. Помольщики не приезжали. Лица прислуги были угрюмы, она посматривала на своих хозяев какими-то странными глазами. Все откровенно сторонились Андрея. Даже конюх Филя отказался брать его с собой на рыбалку. Ездил один в верховья пруда, привозил щук. Их по-прежнему подавали к господскому столу. А Андрея с собой не брал.

Андрюша сказал об этом отцу. Филя тотчас был вызван к хозяину. Топчась у порога, хмуро объяснял:

— Не возьму я его, Сергей Никодимыч. Не обязанный.

— Почему так?

— А потому… Сынок-то ваш, Дмитрий Сергеич, вон какой злобный. Случись что с Андрюхой — мне голову без разговору своротит. Уж лучше не связываться.

Андрюша видел, как у отца сжались кулаки. Сергей Никодимыч смотрел на Филю недобрыми глазами и сухо сказал:

— Ступай! Ты больше не нужен.

Толкнув костлявым плечом дверь, Филя ушел, на Андрюшу даже не взглянул.

— Не смей больше ездить с ним. Никуда! — сказал отец. — Видел, какие у него были глаза? И в самом деле утопит. Подумаешь — Митьки боится. Такие ничего не боятся. Головорез! Большевик!

Потом Андрюша все присматривался к Филе: большевик? Так вот какие они! Те, о которых он слышал каждый день, которых непрестанно ругали и отец, и брат, и наезжавшие в дом гости. Непонятно все это было: почему-то добродушнейший Филя должен утопить его, Андрюшку, а брат Митька где-то там убивает таких, как Филя, — большевиков. Зачем же люди родятся на свет, если должны вот так уничтожать друг друга?

Он много думал и решил, что отец ошибается, что не надо верить в злые намерения старого Фили. Не верил он и в злодейство брата. До того дня…

Был вечер, когда Митька во главе полусотни казаков прискакал на мельницу. Не тот Митька, которого Андрюша знал раньше. Черный Митька, исхудалый, с горящими глазами. Полупьяный. На кисти висела все та же нагайка. Жеребец был в мыле, хлопья пены пузырились и падали с морды.

Казаки тоже были сильно возбуждены. Они громко ругались, не по-настоящему хохотали и в то же время исподлобья посматривали на глазеющих на них людей: знают ли люди что-нибудь?

Коновод принял лошадь. Дмитрий прошел к отцу. Окно кабинета было открыто. И сразу оттуда донесся визгливый крик отца и ровные, спокойные ответы Дмитрия. Казаки и все, кто был во дворе, повернули головы, стали прислушиваться. Высунулась длинная рука Дмитрия и закрыла створки.

Андрей ушел со двора и поднялся в кабинет к отцу.

— Болваны! Вы рубите сучок, на котором сидим все мы! — кричал Сергей Никодимович и брезгливо вытирал руки платком. — Ты весь в крови.

— Глупости, батя! — лениво кривил губы Дмитрий. Рукояткой нагайки он счищал какое-то пятнышко на блестящем голенище сапога. — Крови на мне ничьей нет. Моя только команда. Казачки все остальное сделали. А про сучок ты, пожалуй, правильно сказал: гнилой сучок лучше обрубить. Чтоб все дерево не гнило.

— Нет, я отказываюсь вас понимать. На чью поддержку вы рассчитываете?

— Поддержателей у нас много, батя. А рассчитываем мы больше на собственные силенки. Чем круче, тем лучше. Дай ему капель, Андрюха.

Он ушел. Андрей отпаивал отца каплями, расстегнул воротник скрипучей, накрахмаленной рубашки. Отец задыхался, попросил открыть окно. Во дворе по-хозяйски распоряжался Дмитрий: приказывал запрягать лошадей и ехать в Собольск за водкой.

— Поработали казачки, пускай душу отведут, — миролюбиво говорил он отцу, возвратившись. Казаки за окном расседлывали лошадей. Конюх, погоняя, уже катил по плотине. — Нет, батя, нам только так и действовать. Иначе нельзя. Иначе — не мы их, они нас сожрут…

— Ах, делайте, что хотите! Избавьте меня от всего этого. Дайте спокойно умереть! — стонал отец расслабленным голосом.