Владислав Гравишкис - Собольск-13

Дмитрий. Брат. Лучше бы не было такого брата! Страшный человек.

Воспитанник Оренбургского кадетского корпуса. Казачий есаул. Правда, в дни революции он был уже безработным есаулом. Помнится, как Митька свирепствовал, когда, прибыв с фронта, подначальная ему полусотня с великим удовольствием разбежалась по домам, по окрестным станицам. Поселился в то время Дмитрий у отца, в комнатушке на верхнем этаже. Странная была комнатенка: рядом с детскими игрушками красовалась есаульская нагайка, на одном гвозде висели и детская сабелька, и боевая казачья шашка. Между прочим, Митька никогда не расставался с нагайкой и готов был пустить ее в ход по любому поводу.

Однажды Андрюша, слоняясь среди помольщиков, услышал:

— Дайте срок, наберет Советская власть силу — покажет Потаниным, где ихнее место. Наша будет мельня. Отымем — и весь разговор.

Говорил такое низенький помольщик. Он стоял спиной, лица не было видно. Рваный, позеленевший от ветхости тулупчик на широких плечах. Вытертый воротник пестрел лысинами, как лишаями. Растрепанная шапчонка.

Помольщик Андрею не понравился, он поверить не мог, чтобы такой вот сморчок смог отнять у Потаниных мельницу! Андрей побежал к отцу и рассказал об удивительном разговоре. Отец тяжело вздохнул и ничего не ответил. Дмитрий взвился из кресла и защелкал нагайкой по голенищу:

— Пойдем. Покажешь, который.

Рука его скользнула вдоль бедра: щупал, тут ли наган.

Андрей даже обрадовался, когда увидел, что того человека уже нет среди помольщиков. Все тут, а плечистого коротышки в рваном тулупчике нет. Помольщики сидели на возах, курили, щурили глаза и равнодушно следили за хозяйскими сынками. Сынки торопливо проходили по рядам и все никак не могли отыскать того, кого нужно. Андрею чудилась тяжелая усмешка: «Что, не вышло?» И он был рад, что не вышло.

Дмитрий бы расправился с мужиком. Избил бы нагайкой, мог даже пристрелить. Он такой: злой, жестокий и коварный. Но тогда, до той ночи, он еще не был для Андрея ни жестоким, ни коварным, ни злым. Как и все мальчишки, Андрюша тоже обожал военщину. Мог ли он не восхищаться лихим казачьим офицером? Собственный красавец вороной, сверкающая медью шашка, наган в скрипучей кобуре, крупная кокарда на фуражке, погоны на плечах — все это внушало и трепет, и почтение.

А та ночь перевернула все. В те дни он узнал родного брата таким, каким он был.

С чего все началось? С шагов. Тяжелых, чугунных шагов, которые он услышал ночью. Кованые сапоги застучали внизу, в глубине дома. Потом ступеньки лестницы заскрипели и затрещали под тяжестью людей, о которых Андрей Сергеевич так и не узнал, кто они такие. Вероятно, то были гонцы контрреволюционного центра, готовившего мятеж в Собольске. Тогда он только и знал, что в комнату к Дмитрию поднялись чужие люди. Так в доме никто не ходил. Никто из домашних, даже брат Дмитрий, не носил подкованных сапог. А тут Андрюша явственно услышал даже позвякивание подковки, видимо, отставшей от каблука.

Люди прошли мимо комнаты Андрея. Все затихло, и затихло надолго. Андрей, помнится, уснул, проснулся и снова уснул и только потом, еще раз проснувшись, услышал шаги и звякание отставшей подковки. Знакомо поскрипывали сапоги Дмитрия — он уходил вместе с неизвестными. Голубело небо за окном, приближался рассвет.

Происходило что-то недоброе. Утром у отца было помятое, отекшее лицо — не спал ночью. Сидел за чайным столом, болтал ложечкой в стакане и даже не заметил появления Андрюши. Молчал и молча ушел, не допив чая. Не узнал, так и не узнает Андрей, участвовал ли отец в ночном сговоре в комнате Дмитрия или был там один только Дмитрий.

О ночных событиях рассказывал на кухне конюх Филя. В Собольске — контрреволюционный мятеж. Казаки из станицы Кунавинской, сынки собольской буржуазии и примкнувший к мятежникам чехословацкий эшелон пошли против Советской власти. Ночью напали на казарму и перебили ночевавших там красногвардейцев. Кого не застали в казарме — ловили по домам. Выводили за Собольск, к лесному озеру, и расстреливали.

Мимоездом завернул на мельницу кунавинский атаман. Грузный, расплывшийся человек с распаренным красным лицом. Под расстегнутым мундиром колыхалась рыхлая, как студень, волосатая грудь.

Поили атамана водкой и квасом. Он плаксиво жаловался: распоясалась казачья вольница, ничем не уймешь. Никого не желает признавать.

— Расстрелял — так ты хоть закопай. В лес зайти не можно, такой дух тяжелый. Митька ваш лютует, — ну, скажи, будто дрова рубит. Орудуй, орудуй, разве кто против? Так хоть пакостить не надо. Привел краснюков — пускай яму себе выкопают. Кончал — в яму сбросай. Некогда тебе землей закидать — ладно, пришлю людей, закидают. Не густо у атамана народу, да уж найду где-нибудь, пришлю. А то ведь что делают — набьют людей и даже не скажут. А ты, атаман, ищи, ямы копай, заваливай… Разве порядок?