Константин Лагунов - Начнем сначала

— С приездом, дочка. С благополучным возвращением!

Изо всех сил желая казаться обыкновенным — спокойным, добрым и веселым, — он даже улыбнулся.

А она была напряжена до предела. Всю волю собрала Лена, чтобы сдерживать наплывающие рыдания.

— Спасибо, папа.

Отпила несколько глотков, даже не почувствовав вкуса вина. Бурлак жадно выпил одну за другой три рюмки коньяка, немножко покраснел, стал уверенней. Однако разговора о главном не начинал, плутал вокруг, сшибал листочки, обламывал веточки, а корешка не касался. И Лена не выдержала:

— Что случилось у нас, папа?

Надо было объясняться — раз и навсегда; найти нужные слова, обосновать, убедить, доказать, при этом так прокрутить роковой треугольник, чтоб никого не зацепить, не царапнуть, не очернить: ни мать, ни Ольгу, ни себя. Задача оказалась непосильной, и сколько ни бился Бурлак, не нашарил даже верных подходов к решению. Рассуждать о пылкой любви и неодолимой страсти — смешно и нелепо. Сообщить об уходе Марфы, ничего не объясняя, — нельзя. Межевую черту, лазейку между этими краями не стал и искать — недостойное занятие. «Будь что будет. Поймет — не поймет, все равно не переиначить, не переиграть…»

Заготовленная фраза вдруг показалась жесткой и неубедительной, а новая никак не складывалась. Лена приметила его растерянность, отвела глаза. Заминая противную паузу, Бурлак покашлял, налил и выпил еще одну рюмку коньяка, отхлебнул глоток горячего кофе и наконец заговорил:

— Не буду дипломатничать: слишком дорожу тобой, нашими отношениями. Лучше сразу в пасть, чем в когти. Так ведь?

Она согласно нагнула голову и тоже отхлебнула из кофейной чашечки.

— Все случившееся для меня такая же неожиданность, как и для тебя. Но поезд уже ушел. Можно только оглянуться: воротиться нельзя. Ни перед тобой, ни перед Марфой ни в чем не виноват. Никогда не обидел, не унизил, не оскорбил твою мать. В моей жизни она была единственной женщиной и полноправной хозяйкой в доме. Согласна?

Ему необходимо, чтобы дочь поддакнула, подтвердила, но она молчала. Ее угрюмая немота, опущенные глаза, бледные дрожащие щеки и эта безжизненно уроненная на стол тонкая кисть руки — все задевало, царапало по нервам, взвинчивая, сбивая с мысли, рождая сомнение в правильности выбранного тона. И желая хоть немного разрядить атмосферу, ослабить напряжение, он спросил с ноткой плохо скрытого нетерпения:

— Почему молчишь? Я сказал неправду?

— Не знаю, — тихо произнесла Лена. — Не знаю. Это знает только мама. Где она?

— Погоди. Не торопи. На все вопросы отвечу. Убедительно — не убедительно, но честно и прямо отвечу. Так что потерпи, пожалуйста…

Накрыл ладонью холодную руку дочери, успокаивающе погладил. Осторожно, но настойчиво Лена выпростала руку из-под теплой, мягкой отцовской ладони якобы для того, чтобы взять чашечку кофе, но, взяв, лишь переставила с места на место, даже не поднося к губам. Бурлак понял: Лене было неприятно его прикосновение. И обиделся. И не смог спрятать обиды — она проступила в голосе.

— Как хочешь суди. Не намерен ни каяться, ни оправдываться. Унизительное занятие. Надеюсь, ты не оправданий ждешь от меня?

Дочь отпила глоток вина, отхлебнула кофе — и ни звука. «Марфин характер», — подумал Бурлак и продолжал:

— Так случилось, что на сорок пятом году жизни я встретил женщину, которую полюбил. Хитрить, двоедушничать, вашим и нашим — я не могу. Это-то, надеюсь, ты знаешь?..

— Не знаю.

— Не знаешь? Хорошо. Теперь будешь знать…

Выговорил быстро, резко, пожалуй, даже зло, но тут же спохватился. «Зачем так? Обижу. Оттолкну. Не прирастить потом. Один…» И заговорил совсем по-иному, мягко и увещевательно:

— Я понимаю тебя. Спешила домой, а тут… Такое с ходу не переваришь. А мне твоя боль в сто крат больней собственной. Вместе нам будет легче выстоять, сохранить… Вместе… — Проглотил остывший кофе, повертел пустую чашечку, осторожно поставил. — Конечно, понять случившееся — трудно. Привыкнуть к нему — нужно время. Оно у нас есть. Не будем спешить с приговором… — Протяжно вздохнул и как-то бесприцельно, вроде бы подумал вслух: — Два года боролся с собой. Не одолел. Прямо сказал об этом маме и уехал на трассу. Вернулся — ее нет. Где? Не знаю. Никаких вестей. Ни адресов. Оставила записку: уехала насовсем. Вот и все.

— И с тех пор ты ни разу не был дома? — медленно спросила Лена.

— Да, не был.

— Как все просто, — простонала Лена. — Неправдоподобно просто. Двадцать три года… Мама рассказывала, как вы жили в молодости. И ты рассказывал. Красиво, дружно, интересно. Вдруг один сказал, другая — уехала. А он ушел… к новой… Прости, но я не знаю, какими словами это… Не понимаю… Не понимаю… — Голос у нее задрожал, круто взвился, стал высоким, тонким и страшно напряженным. — Я не хочу!.. Не могу!.. Не мо-гу!..