Константин Лагунов - Начнем сначала

Иногда, глянув на Юрника неожиданно, Ольга примечала в нем не то скрытое раздражение, не то невысказанную обиду и относила эти чувства на свой счет. Они и словом не обмолвились о прежней хозяйке дома, но Ольга почему-то была уверена в их взаимной симпатии. Сама того не желая, Ольга ревновала Юрника к своей предшественнице и за это злилась не на себя, а опять же на Юрника. Его заботы и услуги казались неискренними, идущими от угодничества и подхалимства. И, взъярясь однажды, Ольга сказала себе: «К черту! Ни звонков, ни заказов больше. Буду корпеть в очередях. Обойдемся без икры и чешского пива. Жила до сих пор без этой палочки-выручалочки, проживу и теперь…»

Она и в самом деле перестала звонить и что-либо заказывать, а на предупредительно обеспокоенные запросы Фрязиной отвечала: «Спасибо. Все в порядке. Ничего не надо…»

Тогда к ней снова наведался Юрник, и меж ними произошел вот такой разговор.

— Вы можете обидеться и рассердиться на меня, Ольга Павловна, но все равно я скажу, что думаю…

— А если я не хочу слушать ваши сентенции? — неожиданно резко спросила она.

Споткнулась на бог весть откуда вынырнувшем слове. Устыдилась: «При чем тут сентенции?» Но на Юрника, как видно, ее вопрос не произвел никакого воздействия. Прежним увещевательным, но и непререкаемым тоном он сказал:

— Быть женой Бурлака почетно, конечно. Наверное, и приятно: здоровый, красивый, сильный мужик. Но это лишь надводная часть айсберга. А под водой — большая и тяжелейшая его часть.

— Вот как! — воскликнула Ольга.

Ей было не по себе то ли от слов Юрника, то ли от его укоризненных, пронзительных, всевидящих взглядов, а, всего вернее, оттого, что она предвидела свою капитуляцию и уже загодя негодовала и стыдилась и готова была выкинуть бог весть какой фортель, лишь бы прекратить этот разговор, переиначить уже случившееся.

Опять Юрник как бы не приметил возглас Ольги, не обратил внимания на ее нервозность. И все тем же тоном продолжал:

— Тяжелое бремя быть женой Максима Бурлака. Его весь город знает в лицо и по фамилии. Он смеет и может повелевать чужими судьбами, кроить и перелицовывать… Он первым ступил на эту песчаную заплату тундры, протоптал первую тропу, вбил первый колышек, стал первым почетным гражданином города…

Юрник говорил и говорил — ровно и убежденно, с неприкрытым превосходством. А Ольга вдруг вспомнила…

Всего минуту назад покинула она буйно веселящегося, ликующего Максима. А когда неожиданно и бесшумно воротилась, Максим понуро и молча сидел подле раскрытого фортепиано. Он казался безмерно усталым, постаревшим, с заострившимися чертами потемневшего лица. Тогда она впервые увидела толстую белую нить в его поразительно черных волосах. Хотела, играючи, неприметно вырвать седой волос, но Максим приметил ее маневр и, горько покривив крупные губы, сказал: «Привыкай, Оля».

Привыкай, Оля! Да она, не раздумывая, согласилась бы на любые испытания и перегрузки, лишь бы не привыкать, только бы хоть малость оградить его от постоянных хлопот и тревог, уберечь от нервотрепок и волнений, спасти от бесконечных, никчемных и мелочных забот нашего неустроенного быта. Так не глупо ли, не нелепо ли, не подло ли по отношению к любимому фордыбачиться, отказываясь от забот и услуг Юрника?

— Не сердитесь на меня, Юрий Николаевич: по неопытности…

И крепко пожала руку этому преданному, доброму человеку, который избавил ее от многих неприятностей, хлопот и тревог, добровольно взяв на себя роль волшебной палочки-выручалочки, с коей живется легко и беззаботно…

И на сегодняшней пирушке Юрник был тих, и неприметен, и — вот что странно — вездесущ. Случится Максиму в разговоре запамятовать цифру или фамилию или название местности, реки, озера, и Юрник тут как тут, без просьб и понуканий тихо обронит нужное словечко, заполнит крохотную паузу, сгладит заминку в речи управляющего и снова молчок, и вроде бы не слушает, а слышит — и вроде бы не глядит, а видит — и всегда наготове, на взводе, на стреме. Не зря заглазно Максим называет Юрника золотой головой.

Жена «золотой головы», Алла, хотя и была наипервейшей подругой Сталины, тем не менее выгодно от нее отличалась сдержанностью поступков и скрытностью чувств. Глядя на нее, улыбающуюся или внимательно слушающую, легко и изящно танцующую или самозабвенно поющую, нельзя было даже приблизительно угадать ее мысли, желания, чувства. И если в отношении к себе Сталины Ольга сразу почувствовала упругую и острую не то зависть, не то ревность, то Алла никаких недобрых чувств не выказала: была спокойна, ровна и уважительна…