Федор Панфёров - Удар

— Стоп! — скомандовал Любченко. — Кони еще не вошли в мир индустриализации: боятся машин, своих конкурентов. Давайте их издали посмотрим. Это все, Аким Петрович, те кони, которые были обречены на смерть, пораженные инфекционной анемией. Видите, какие они теперь? Елена Петровна выходила. Молодец! А вон там, вон, видите, вдали… второй табун. Те — не то умрут, не то выживут. На них страшно смотреть. А пастушечек-то каких Елена Петровна подобрала — цветочки… ну, прямо бутоны. Пряхина! Эй! — закричал он. — Подожди, — и пояснил: — Это дочь чабана Егора Пряхина. Не встречались ли? Знаменитый чабан.

— А, тот, Егор Пряхин! Мы с ним встречались на Черных землях, — промолвил Аким Морев, видя, как, легко ступая по молодым травам, в синем ладном плаще, к ним подошла девушка и из-под малахая на них глянули большие серые девичьи глаза и румяное лицо.

— Ты что, пасешь сегодня? — спросил директор.

— Да. Заболел пастух.

— Высшее учебное заведение окончила чабаночка наша, Люся, — хвастаясь, произнес Любченко. — Ветврач. Но любит и почабанить.

— Да ведь я совмещаю: одновременно наблюдаю за больными конями, — пояснила та, неотрывно глядя на Любченко, зовя его глазами…

Про этот косяк коней никак нельзя было сказать, что они гуляли на выгуле: несмотря на то, что степь здесь покрылась молодым, сочным житняком, кони не дотрагивались до него. Они стояли порознь, свесив головы, не то застыли на месте, не то заснули, издали даже казалось, что это расставлены чучела.

А когда машина подскочила к ним и Иван Петрович, боясь, что те шарахнутся во все стороны, сбавил газ, Любченко, веселый оттого, что Аким Морев дал согласие помочь ему «уладить отношения» с Еленой, сказал:

— Валяй. Валяй. Хоть на голову каждой лезь — не шелохнутся.

Кони в самом деле при приближении машины даже ухом не шевельнули, они стояли так же мертво, как и до этого. Были они страшно худы: ребра выпирали, точно обручи на бочке, шерсть местами облезла, образовались сизые плешины, а со спин у иных сочилась кровь. Она пробивалась, словно кто-то невидимый втыкал в тело огромное шило и тут же выдергивал его: кровь выступала крупными каплями и сочилась в прореженной шерсти.

— Страх-то какой, — вымолвил Иван Петрович.

— Что же это? — спросил пораженный Аким Морев.

— Анемия. Эти уже находятся на грани смерти: толкни — упадет, подними — стоять будет.

— А что же лечение? — спросил Аким Морев, с тревогой рассматривая полуживых коней.

— Что? А те, которых только что видели, недавно такими же были. Елена Петровна. Ох, женщина! Елена Петровна применила препарат Рогова. Возни было — ужас. И те лошади уже гуляют, как видели, даже пугаться стали. А эти вот — только еще после прививки… Вроде больные, выпущенные из палаты на свежий воздух. Здесь теперь их и будут обрабатывать до тех пор, пока они не станут такими же, как те, которых мы только что видели. Молодец, а! Аким Петрович? Елена Петровна-то, а! — сияя глазами, заглядывая в лицо Акиму Мореву, требуя от него похвалы Елене Синицыной, говорил Любченко.

«Издевается надо мной», — горестно подумал Аким Морев и спросил:

— Отход большой?

— Пустяковый. Все эти кони и те, что видели… приговорены были к смерти. Еще месяц, от силы два, и мы по инструкции должны были их убить. А тут из ста восьмидесяти двух коней пало восемнадцать.

— Порядочно.

— Да ведь надо понять одно: они все находились при смерти. Представьте, лежат люди, у которых туберкулез уже изъел легкие. Сто человек таких, например… и вот врач ставит на ноги девяносто. Десять умирают. Да разве это порядочно? На ноги поднялось девяносто человек. Вот что порядочно! Нет. Она молодец. Упрямая. А энергии! Океан! Ну и за словом в карман не полезет, — вот за все это я ее и люблю. Ведь можно за это любить, Аким Петрович? Молчите?

— У каждого свой вкус, — через силу выдавил из себя слова Аким Морев.

— Это точно, — подхватил Любченко. — И люблю. Люблю я ее. Вот могу выйти на площадь и при всех сказать — сердце мое раскалывается… и как бы я ее берег, как бы я ее нежил…

«Перестань», — хотелось закричать Акиму Мореву, но он сдержался, только произнес:

— О любви на площадях не говорят.

— Вот не понимаю ее, — как бы не слыша возражения Акима Морева, продолжал Любченко. — Не понимаю. Я ведь для нее сделал все. Коней вывел, условия создал, помощников подобрал. Шутка, при такой нужде на рабочие руки я выделил из совхоза ей девятнадцать человек да четырех девиц из города привез — ветврачей. Вот таких, какую вы видели. Бутон, а не девочка.