Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Он стал задыхаться — его распаляли слова, которые бросал ей в лицо с ненавистью и злобой.

Анна Петровна уцепилась за руку Дмитрия и стояла, как засохшее деревцо.

— Генрих Карлович... — начал Дмитрий. — Ваше вторжение в наш дом... ваш приход...

— Замолчать! — заорал Штрикер.— У нас с вами, обольститель, разговор впереди. Выйдите! Неприлично присутствовать постороннему при разговоре супругов.

— Не уходи... — вскрикнула Анна Петровна. — Я боюсь... Он убьет меня...

— Убить тебя мало. Задавить надо. Коленом!

— Не смейте! — не помня себя, Дмитрий ринулся к Штрикеру.

— Остановись! Дмитрий... — Анна Петровна схватила его за руки. — Остановитесь... Боже мой... Они убьют друг друга...

Дмитрий, готовый в этот миг на самое страшное, оттолкнул ненавистного человека. Он отошел к окну и вцепился пальцами в подоконник.

Через минуту острота вспышки схлынула, уже боролись противоречивые чувства: Дмитрий видел в Штрикере своего профессора, мужа Анны Павловны, человека вдвое старше себя; была и капля сознания какой-то своей вины...

— Зачем вы явились? Что вам надо? — спросил спокойно, но челюсть дрожала, и зубы выстукивали нервную дробь.

— А зачем являются к супруге? Уйдите отсюда.

— Дмитрий, не уходи... — молила Анна Петровна.

Штрикер повернулся к Дмитрию спиной.

— Я приехал, Анна, за тобой. Погуляла — хватит. Пора честь знать. Пора домой. До хаты. Собирайся.

— Дом Анны Петровны здесь. Она никуда не уедет...

— С вами не разговаривают. Анна, пошли!

— Я не пойду...

— Пойдешь! Пойдешь!

— Не смейте!

— Пойдешь!

— Никуда не пойду! Я не боюсь тебя, слышишь? Не боюсь. Я тебя ненавижу! Ненавижу!

«Давнее... знакомое...»

Это отрезвило.

— Анна...

— Оставь нас, Дмитрий, — сказала вдруг решительно Анна Петровна. — Мы поговорим.

— Как хочешь... — он вышел в коридор, а затем на площадку лестницы, но не закрыл за собою дверь.

Штрикер снова сел на тахту. Он понимал, что ничем уже не вернуть ему Анну, ничем не привлечь, не удержать ее, что эта встреча в чужом доме и есть та последняя искорка в его жизни, после которой настанет ночь.

— Анна... — голос надломленный, просящий, униженный.

«Боже, как знакомо... как тяжело...» — мелькает у нее в сознании. Душа цепенеет, стынут руки. Уже нет ни тени страха перед этим страшным человеком, способным на все, ни капли сочувствия — лишь брезгливость, лишь одно желание, чтобы... ушел, ушел как можно скорее. Забыть этот ад...

— Анна... Ты знаешь, как люблю тебя... Кем ты была мне десять лет нашей жизни... У нищего ты отняла корку хлеба. Я видел в тебе свет, зарю, солнце. Ты была мне звездочкой, вешним цветком. Без тебя у меня нет ничего. Ничего. Что же тебе надо? Я жизнь положил к твоим ногам. И ты делала, что хотела. Унижая себя, я позволял тебе ходить, куда ты хотела, встречаться, с кем тебе хотелось, уезжать, куда тебе вздумается. Я закрывал глаза. Мне надо было знать только одно: что ты — моя, что ты вернешься — не в двенадцать ночи, так в час, в два, в три... Вернешься. И я услышу твои шаги. Ты прошелестишь юбками мимо моей двери, и мне будет казаться, что я в весеннем саду. Так шелестят лепестки белорозовых цветов яблони. Любимая... вернись... Вернемся вместе. Ты будешь пользоваться безграничной свободой. Будешь делать, что захочешь. Если не желаешь в Днепропетровск, уедем в Москву. Куда хочешь. Услышь меня. Как рвался к тебе... Как мучился... Я привез тебе твои вещички... Возьми их. Снова будем вместе. Красивая... Ты стала еще красивее в чужом доме. Молодая... Светлая... Скажи же мне...

Он упал на колени, стал целовать ее туфли.

Она с брезгливостью высвободилась из его рук, а он продолжал ползать на коленях, широкий, грузный, с красным лицом, с красной лысиной, на которой высеребрились крупинки пота. Большая лопатообразная борода его подметала паркет.

— Согласись же... — стонал он, протягивая руки с толстыми, короткими, как катушки ниток, пальцами, — согласись, будешь хоть для видимости жить со мной, а делать будешь, что захочешь.

— Как вам не стыдно! — вырвалось у Анны Петровны, и она горько заплакала.

Это вызвало в нем новое раздражение.

— Не реви, падшая!

Дмитрий услышал окрик Штрикера и вбежал в комнату.

Штрикер поднялся с пола, багровокрасный, задыхающийся, с глазами, налившимися кровью. Не говоря ни слова, прошел в коридор, напялил на себе пальто и мятую шляпу. Он пытался открыть дверной замок, но собачка соскочила, а поднять ее не догадался.

Дрожа от ненависти, Дмитрий открыл дверь и выставил вслед за Штрикером на площадку тяжелый, плотно упакованный чемодан.