Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— И лаборатория твоя там же? — после продолжительной паузы спросил Бунчужный. — Вот и плохо. Из подземелья бы тебе, Генрих, выбраться. На свежий воздух... Вид твой не нравится мне. Полиартритом не мучаешься?

— Оставь. Впрочем, если хочешь, я действительно болен. И болен серьезно. Только не тем, что ты думаешь. «На посадке» условия у нас были в общем сносные. Каждый из нас, специалистов, имел возможность работать. Творчески работать. Я занялся своей давней идеей сверхпрочной стали. И довел до конца. Теперь читаю, как прежде, в металлургическом. И потом — от скуки что ли — спроектировал новые воздухонагревательные аппараты для работы на высоких температурах. Экономные, эффективные воздухонагреватели.

— Спроектировал? Находка! Я ведь работаю с повышенной температурой дутья и хотел бы получить еще более высокую температуру.

— Вот видишь, и промпартиец тебе пригодился! Но об этом позже. Что еще хотел показать?

— Пойдем в газовую, посидим. Посмотришь аппаратуру.

Они осмотрели газовую. Штрикер молчал.

— Теперь в воздуходувку.

— Хватит. Устал. Если не стесню, пойдем к тебе. В номер свой не тянет. Ты понимаешь состояние человека, когда его в дом к себе не тянет? То есть, тянет... Смертельно тянет... но знаешь, что идти нельзя. Там страшно...

— Так ты болен? Что с тобой? — участливо спросил Федор Федорович, когда они проходили вдоль строившихся третьей и четвертой домен-гигантов. В цехе висели флажки и лозунги, возле здания заводоуправления достраивали арку, прибивали к фронтону красное полотнище: «Честь и слава героям строительства!» Из больших металлических букв, укрепленных на крыше самого высокого здания площадки — ТЭЦ, составлена была надпись:

Штрикер прочел.

— У вас тут и Маяковского почитывают? Есть такие? — усмехнулся. — К митингу готовитесь?

— Готовимся.

По дороге заглянули в завком. Здесь на столах раскладывали подарки: часы с именными надписями, кожанки, путевки на Кавказ и в Крым, костюмы, отрезы, чеки на крупные суммы денег.

— Хочешь, заглянем в рабочую столовую.

— Мало интересного.

— Нет, нам с тобой это как раз интересно. В Собачевках таких ты во сне не видал.

Завернули. Светлые, солнечные, украшенные цветами, столовые были великолепны. Повара работали с рассвета. Выписанный из краевого центра пирожник готовил огромные, величиной с круглый стол, торты в виде доменного цеха с печами, воздухонагревателями...

Автомобиль ждал у проходной.

— Садись, Генрих, — Бунчужный пропустил гостя вперед. Машина обогнула заводскую площадку, обоим видны были трубы мартеновского цеха, домны, силосные башни коксохима, высокое здание ЦЭС. Машину подбрасывало на рытвинах; назад отбегали крашеные столбики, зеленые деревья; стоял теплый день, напоенный запахом леса и талой воды, беспокойным запахом, от которого замирало сердце.

Машина шла медленно, но Бунчужному казалось, что она непростительно быстро мчится мимо площадки. Глазам открывались новенькие здания цехов, трубы, трубы и трубы, но за всем этим Бунчужный видел гораздо больше. Это было победное шествие Советского государства по пути к осуществлению великих идеалов человечества. На этом таежном сибирском заводе можно было ощутить, как бьется пульс всей страны, — здоровый, ритмичный пульс большого наполнения. И Бунчужному хотелось, чтобы Штрикер понял, почувствовал это.

Он сказал земляку, но до того не дошло.

Машина остановилась возле дома специалистов. Штрикер тяжело высаживал из кузова свое грузное туловище.

— Так вот, как говорится, на краю могилы, хоть и жить я мог бы счастливо еще лет тридцать, стал я, брат, одинок, — сказал Штрикер, едва зашел в квартиру. Он горько усмехнулся.

Бунчужный ничего не ответил.

— Смешно, что и не препятствую. Зашел в тупик. Доказал себе, что должен потесниться. А надо бы, клянусь, по русскому закону оттягать ее вожжами, чтобы вышибить из бабы дурь и чтоб другим неповадно было. В церкви венчали нас. В церкви, а не на базарной площади! — Штрикера прорвало. — Видно, стар в самом деле. Не годами. Какая старость для мужчины, для творческого человека пятьдесят или шестьдесят лет! Анатоль Франс сказал, что старость — падение для обыкновенных людей — является апофеозом для гениев. Мы хотя и не гении, так ведь и не лишние люди! Стар стал всем своим существом. Пока сидел в тюрьме, не знал, что ушла от меня Анюта. Думал, просто боится, чтоб и ее не потянули заодно. Нуждается, думал, работать не привыкла за спиной муженька. Освободили, прихожу домой: в порядке, ничего не тронуто, и вещи дома. Что такое? А мне соседи говорят: благоверная ваша того... за четыре тысячи километров упорхнула... А тут письмо нашел в ее вещах. Говорят, читать чужие письма подло. Почему, собственно? А писать чужой жене про любовь не подло? А отнимать самое дорогое у человека не подло?