Николай Кочин - Нижегородский откос

Корочка картофеля хрустит на зубах у Никифорова.

— Вот добрались и до могил, — говорит он, — живой мертвого хватает…

Сенька молчит и думает:

«Гусь. Песни эти нам еще при Керенском пели: «Не трогай чужое добро…»

— Мы съели аристократию, добрались до буржуазии, — произносит Никифоров. — Когда ее доедим, примемся за крестьянство. Съедим и крестьян… После этого начнется эра всеобщего людоедства и грызни между собой…

Пьер поднимает сочувственно брови и чуть-чуть усмехается. Наконец он говорит тихо:

— В мире все терпят убытки. Водопровод теряет воду, цистерна — бензин, девушка — девственность, предприимчивый человек — честь и совесть. И все — теряет время.

— Темно, — говорит Сенька. — Под титлами говоришь, Пьер. А язык русский ясный.

— Существование все основано на эксплуатации, — продолжает Пьер, не снисходя до реплики Сеньки. — Телефон эксплуатирует звуковые волны, мельницы — течение рек, жена — глупость мужа, любовник — ее скрытую тайну. Все кого-нибудь или что-нибудь эксплуатируют или кем-нибудь эксплуатируются. Это — библия частной инициативы, букварь здравого смысла.

Никифоров, который считает себя левее Пьера-дворянина и считает необходимым как мужик с ним не соглашаться, на этот раз ему кивает головой.

Входит Вехин и, услыша конец речи, угадывает ее всю.

— Заткнись, осколок разбитого вдребезги, — говорит он, разомлев от обильной пищи, духоты и жары. — Заткнись, человек без социалистического идеала.

— Социалистический идеал осуществлен в муравейниках и ульях, — так же невозмутимо и деликатно отвечает Пьер и снимает с себя белье, чтобы как следует почесаться. — Идеи, как и вши, заводятся от бедности. Довольный и счастливый человек не думает ни о будущем, ни об общей кормушке. И еще Бисмарк говорил, что самое опасное в политике — иллюзии. Поэтому я и не признаю ни демократии намордника, ни белого террора в области воззрений… Мысль должна быть свободной и священной…

— Ты — сноб, — отвечает Вехин. — Тебе важны красивые отвлеченности: свобода мысли, свобода слова… А я знаю тщету красивых выражений. Твой отец произносил эти слова, однако тот же твой отец сек моего отца под столетними липами. Теперь на этих липах наши отцы вешают ваших отцов. Квиты.

Пьер умолкает. Он никогда не снисходит до спора с грубиянами. Сенька видит душу Пьера, полную брезгливого превосходства.

— Эй, вы там, — кричит Вехин в коридор. — Гармонически развитые личности! Не узнаю я вас сегодня. Спать пора.

Коптилка в коридоре тушится. Но в печах еще не прогорели дрова, и красные зайчики продолжают скакать по стенам. Вскоре общежитие погружается в сон. Все двери открыты в коридор, в котором сегодня тоже тепло. Натасканный на обуви снег растаял и ручейками расползается по комнатам.

Все были в сборе и, поевши что придется, лежали и отдыхали, когда Сенька тихо и молча, наклонив голову, вошел в комнату и сел на свою койку, точно пришибленный.

— Что с тобой, парень, на тебе лица нет? — спросил Федор и потрогал его лоб. — Температура нормальная. Ты, видать, был на первой лекции у Зильберова.

— Да. А как ты узнал?

— А! — Федор расхохотался, махнул рукой и отошел прочь. — Тогда мерехлюндия твоя мне понятна. Известная реакция на премудрость нашего профессора.

Сенька встал и начал увязывать вещи.

— Да ты куда? — спросил Федор.

— Домой. К себе в деревню.

— Ошалел, что ли? Почему?

— Я совершенно ничего не понимаю. Если я не понимаю сейчас, то что же будет дальше? Уж лучше в самом начале принять верное решение, чем потом мучиться.

Федор еще пуще захохотал и взял Сенькину тетрадь с записями профессора Зильберова. Прочитал вслух:

— «Аристотель. Декарт. Лейбниц…» Написал имена без ошибок, это уже много… «Решить вопрос о первых причинах, истинной природе и окончательном значении вещей…» Его язык. «Онтологические, гносеологические, космологические проблемы». «Позитивизм, агностицизм, трансцендентализм…» Э, брат, да ты далеко пойдешь. Ты хоть термины-то правильно записал, а я, придя с лекции Зильберова, и термины-то все перепутал и хотел повеситься, да раздумал. Военный опыт, братец, спас меня. Самоообладание при опасностях.

Он хлопнул весело по плечу Сеньку.

— Ничего, не пищи! Запомни раз и на всю жизнь: впереди всякого знания лежит полоса невежества. А в том, что профессор ученостью своей запугал тебя, тоже есть немало пользы. Мы начитаемся в медвежьих углах популярных брошюрок и думаем, что это вершина мудрости. Вот он сразу и дает нам по мордам, чтобы выбить дурь. Я его люблю за это, а сперва ненавидел. И ты полюбишь.