Яков Липкович - И нет этому конца

— Прямо сейчас? — испугался я.

— Колысь треба ж…

Да, надо. Это я понял еще вчера. Подавленные смертью двух своих товарищей, санитары буквально не находили себе места. Особенно были потрясены Орел, Бут и Задонский. Требовалась хоть небольшая разрядка.

Но пить в боевой обстановке? Притом командиру со своими подчиненными?

Орел угадал мои мысли.

— Да там всего одна бутылка, — снова заговорил он по-русски. — На восьмерых. По чарке на брата и того не будет…

Ну если так — только помянуть.

Я встал, оглянулся на Лундстрема, который сосредоточенно ковырял сапогом песок.

— Товарищ фельдшер, пойдемте! — позвал его Орел.

— Вы — мне? — сделал тот удивленный вид.

— Да, вам.

Упрашивать его не пришлось. Он поднялся и, шмыгая носом, поплелся за нами.

Нас ждали. В окружении нарезанных ломтей хлеба, соленых огурцов и тонко наструганного сала возвышалась одна бутылка с мутной, синеватого оттенка жидкостью.

Собрались все, кроме старшины, который повез на тот берег горячую пищу, и Дураченко, заступившего на дежурство.

Уверенной рукой Орел разлил самогонку. Поднял кружку и дрогнувшим голосом произнес:

— Помянемо же, хлопци, мого любого дорогого учня, славного партизанського розвидныка — Володю Панька…

А я и не знал, что Панько был разведчиком и что его звали Володей.

— …и Зубка Дмитра, теж добру людыну…

А Зубка — Дмитрием.

— Щоб земля им була пухом!

Выпили. Большинство залпом, не поморщившись. Зато мы с Лундстремом с трудом, украдкой подавляя рвотное движение. Молча заели тошноту хлебом и солеными огурцами. Внутри стало тепло, приятно кружилась голова.

— Товарищ лейтенант! — Орел подался ко мне всем корпусом. — Панько двенадцатый из моих учеников, кого война схрумкала.

— На фронте погибли?

— Кто на фронте, а кто в партизанах. А двоих германцы за их очи черные…

— Как за очи?

— А так. В глубоком яру.

— Товарищ лейтенант, где ваша кружка? — спросил меня Козулин.

— Вот. А что?

И тут я увидел в руках Задонского вторую бутылку самогонки.

— Что вы? Зачем столько пить? — всполошился я.

— Та хиба мы пьемо, товарищу лейтенанте? Мы ж своих братив поминаемо! — возразил Задонский.

— Да, конечно, — смутился я. — Только больше — прошу вас — не надо…

— Можете не сомневаться, товарищ лейтенант, — заверил Орел.

Налили снова.

Ко мне потянулся со своей кружкой Лундстрем.

— На поминках не чокаются, — шепнул я ему.

Он смущенно убрал кружку, поставил ее себе на колени.

То ли самогонка на этот раз была лучше, то ли уже наловчился, но сейчас я выпил и даже глазом не моргнул, в отличие от Лундстрема, который опять поперхнулся и долго боролся с тошнотой.

Орел делился с Козулиным воспоминаниями о Панько:

— Я его помню еще вот таким, — и показал вровень с нарами. — А Витю Бута только с пятого класса…

Бут, который всегда краснел при упоминании о нем, залился румянцем.

Когда Орел на минутку отвлекся и оставил в покое Козулина, к тому подсел Задонский. Размазывая по щекам слезы, он принялся рассказывать, какой добрый и хороший был Зубок.

— Якщо не вирыш, спытай Коваленка!

Видимо, позабыл, что Коваленкова я еще вчера отправил в инфекционный госпиталь.

— Вот пью, поминаю, — сказал мне Лундстрем, — а какие они из себя, не знаю. Одного вообще не видел, а другого — не запомнил.

— Да он был в черной кожаной куртке, подпоясанной веревкой! Белозубый такой, все улыбался! — Панько стоял перед мной как живой.

— Нет, не помню.

— Видправылы Коваленка…

Кто это сказал? А, Задонский! Все-таки вспомнил…

Так я и утаил от всех историю с доносом — решил, что не время сейчас разжигать страсти. Но главное сделано — избавились от мерзавца.

Зато остальные люди как люди. Даже новичок Лундстрем пришелся всем по душе.

— Давай дружить, — сказал я ему и протянул руку. — Игорь!

Он смутился, произнося свое имя:

— Эрих.

— Эрих? — удивленно повторил я.

— А что? — ощерился он.

— Немецкое имя…

— Не только! — вздернул он свой красненький носик.

— Да, конечно, — поспешил согласиться я. — Такие имена — Эрих, Густав, Генрих — встречаются еще у прибалтов.

Он посмотрел на меня поверх очков и промолчал.

Ясное дело, прибалт. Белобрысый, голубоглазый…

Вдруг он поймал мой внимательный взгляд и усмехнулся:

— Что, моя национальность интересует?

— Нет, нисколько, — слукавил я.

— Допустим, — недоверчиво произнес он.

— Нет, правда, меня не интересует, — уже искренне сказал я: не все ли равно, кто он?