Яков Липкович - И нет этому конца

— Товарищ лейтенант! — обратился ко мне Сперанский. — Вы не видели Зубка?

И впрямь, где Зубок? Неужели убит или тяжело ранен?

— Зубок! — позвал Сперанский.

Прошла добрая минута, прежде чем из окопа с опаской выглянула голова, с которой скатились комья земли.

— Зубок, жив-здоров? — обрадовался я.

— Улетив?

— Улетели! Давай вылезай! — сказал Сперанский.

Мы помогли Зубку выбраться наружу. Он показал на свои уши, а затем принялся трясти головой, пытаясь прогнать глухоту.

— Не тряси, — предупредил его Сперанский. — Может стать хуже. Это контузия!

Удивленно поглядывая на огневые позиции, внезапно погрузившиеся в тишину, Зубок молча зашагал за нами к оврагу. Теперь мысли о нем, о его контузии не давали мне покоя. Хорошо, если это не сегодня-завтра у него пройдет. В противном случае придется отправить в госпиталь. И тогда на правом берегу останутся четыре санитара. Да и те при желании могут объявить себя больными — у каждого что-нибудь…

Хотя бы тот же Ляшенко-старший. После сегодняшней беготни состояние его явно ухудшилось. Он уже плелся в хвосте, с трудом переставляя ноги.

Я обождал его. Осторожно спросил:

— Ну как фурункул?

— Хоч лягай та помирай, — тяжело вздохнул он.

— Ничего, Ляшенко, пройдет!

— Товарищ лейтенант, а може, там не чиряк, а пуля? — робко предположил он.

— Пуля? — я не удержался и захохотал.

— А що, не може буты? Колы я пид кущем сыдив, вона и куснула?

— Пуля бы не так куснула!

— А мабуть вона при кинци лету була?

— Вот разве только на излете, — весело согласился я.

И тут я увидел глаза Теофана. Они смеялись. Неужели его самого забавляла вся эта история с фурункулом, вскочившем у него на заду? Тогда он — ей-богу! — достоин всяческого уважения, толстячок в брезентовом плаще, бывший заготовитель сельхозпродуктов.

— Сперанскому показывали?

— Показував.

— Что он говорит?

— Що це тилькы начало!

И фыркнул, мать честная!

Увидев, что я разговариваю с его братом, остановился подождать нас младший Ляшенко — Савва.

— Что, тоже пуля? — спросил я, показывая на забинтованную руку.

— Вы маете в виду ту пулю, що вин придумав?

И мы все втроем засмеялись. Сейчас я готов поклясться, что у них и в мыслях не было идти в госпиталь.

— Я сам посмотрю ваши раны, — пообещал я.

— Добре дило, — отозвался старший Ляшенко.

В этот момент мы обнаружили, что сбились с дороги, спустились в совсем другой овраг. Сперанский упрекнул меня:

— Вы пошли, а мы все за вами.

— Мало ли куда меня занесет, — попробовал я отшутиться.

— Ладно, учтем на будущее, — неожиданно поддержал мою шутку командир отделения.

Чтобы не лазить вверх-вниз по горкам в поисках пропавшей дороги, решили спуститься этим оврагом до Днепра, а там берегом добраться до медпункта.

Шли тропкой, извивавшейся по склону.

Я вспомнил о Коваленкове, который после того, как сунул мне записку, держался от меня на расстоянии.

Интересно, что в ней? Правда, он попросил посмотреть ее потом. Но «потом» — это уже сейчас. Кроме того, меня начало разбирать любопытство…

Я пропустил отделение вперед и достал из кармана смятый листок. Развернул. Он весь был исписан малограмотными каракулями. С огромным трудом разобрал первую строчку: «Як совецки патриот сообчаю секретно про чужи илементив…» Что это? Ах вот что! Коваленков осведомлял меня, а в моем лице, по-видимому, и командование, о прошлом своих приятелей… «Чепаль — тесть палецай… (Все тот же злополучный тесть — тесть номер один!) Задонски — батька деакон, сослан Сибир… (Ну и что? Сын за отца не ответчик!) Орел — куркуль… (Чушь! Был бы он кулаком, так бы ему и доверили воспитание детей!) Панько — дизиртир з партизанскава атряду…»

Это был донос — настоящий донос на своих товарищей! Я с силой скомкал и швырнул листок на землю. Но через несколько шагов спохватился: а вдруг кто-нибудь найдет и прочтет? Быстро вернулся. Поднял, спрятал в карман…

Не знаю, видел ли Коваленков, как я расправился с его сочинением.

Я догнал его. В крохотных зрачках санитара спаялись ожидание и настороженность.

Я участливо спросил:

— Как ваш живот?

— Мий жывит? — удивился он.

— Ну да, ваш!

— Дуже погано, товарищ лейтенант! И болыть, и проносыть кожни пивгодынкы!

— Придется в госпиталь лечь! — сказал я.

— Та хиба я проты? — жалобно произнес он. — Колы треба, то треба…

У меня отлегло от сердца.

Скатертью дорога, приятель! Слава дизентерийной палочке, выбравшей из многих доносчика! А мы уж без тебя как-нибудь перебьемся.