Яков Липкович - И нет этому конца

— Давно бы так, — одобрил такое решение Морев.

Морев устроился за угловым столом с подшивками центральных газет. Перед ним лежали два письма. Одно из них, то самое, что терпеливо поджидало его в дежурке, он уже прочел. Как и чувствовал, в нем не было ничего нового. Только чуть больше беспокойства.

Второе письмо — в помятом, потрепанном, уже местами подклеенном конверте — оставалось нераспечатанным.

В Ленинскую комнату заглянул вернувшийся с обеда старший лейтенант Ревякин. Ткнулся взглядом в худую костлявую спину Морева, в лежавшие на столе письма, но ничего не сказал. Только подумал, что в них, возможно, находился ответ на вопрос: почему тот в последнее время ходил какой-то унылый, раздраженный. Конечно, можно было бы тут же подойти к солдату и, как это всегда делал замполит, заговорив о чем-нибудь постороннем, как бы между прочим спросить, что пишут из дому. И Морев волей-неволей вынужден будет сказать правду. Или же хоть немного, но приоткрыть душу.

Но сейчас Ревякину было некогда — только что позвонили из комендатуры и потребовали немедленно связаться с ними. И поэтому разговор с Моревым он решил отложить на вечер. В конце концов, несколько часов ничего не решают.

Старший лейтенант и не подозревал, насколько был близок к истине. Лишь в одном он ошибался, считая, что у Морева нет девушки. А она была. И еще души не чаяла в молодом солдате. На свою голову…

Познакомился Морев с Женей за три месяца до призыва. Ехал как-то он на своем самосвале за цементом и вдруг, километрах в трех от города, увидел: стоит девушка в голубом платьице и голосует. Видно, давно пыталась сесть, замерзла — платьице летнее, тоненькое, а тут еще ветер!

Остановил. Села. Не знала, как благодарить. Все сигаретку предлагала. С фильтром. А он их терпеть не мог. Привык к «Беломору». Но взял, чтобы не обидеть. А она развеселилась, довольна, что в кабине тепло и не дует. И ему не так было скучно: все же живой человек рядом, девушка. Но внешность ее с самого начала ему не приглянулась. Правда, на фигурку ничего, но лицо уж больно некрасивое. Не то чтобы страшное или неприятное, а просто какое-то неинтересное.

Оказалось, что продавщица в обувном. В мужской секции. Сразу предложила: если ему чего надо… Вот ее телефон. Служебный. Домашний тоже есть. На всякий случай.

Скорее всего, больше бы они и не встретились, если бы не одно случайное совпадение: как раз в это время двоюродный брат Морева Сашка до изнеможения рыскал по обувным в поисках мало-мальски модерновых полуботинок.

Через три дня Сашка стал счастливым обладателем стильных «корочек», а Морев с кислым видом тащился со своей новой знакомой на какой-то фильм, даже вспоминать неохота. Потом еще встретились, и еще. То ли оттого, что не нравилась, то ли оттого, что опыта не хватало у него, между ними ничего такого не было. Правда, целовались. Но тут инициатива исходила больше от нее. А он боялся обидеть.

Так продолжалось около месяца. А потом в его самосвал врезалась «санитарка»: ее водитель, по-видимому, не спал всю ночь — гонял по вызовам — и вот на мгновение расслабился. Самосвал, конечно, пострадал меньше. Того водителя — уже при смерти — увезла другая «санитарка». Морев же отделался легкими ушибами и царапинами. Но все равно его три недели продержали в больнице, пока не сняли многочисленные швы. Милиция его почти не беспокоила: как выяснилось, во всем виноват был погибший. Зато каждый день к Мореву наведывалась с гостинцами Женька. Чего только не носила: и апельсины, и бананы, и даже ананас где-то достала. Не говоря уж о конфетах, печенье и прочей ерунде.

А затем подошло время идти в армию. И обещали они, как это водится, переписываться. Раз в неделю. То была ее идея — чтоб писать раз в неделю, не реже. Он не возражал: раз так раз! Вначале и в самом деле шло по-задуманному: она писала, он отвечал. Только уже с третьего письма ему вдруг стало неинтересно читать. Ничего, кроме барахла да свадеб. И все с подробностями: какие сапожки себе купила, да на каких каблуках, да какую блузку достала. И замуж у нее подруги чуть ли не в каждом письме выходили. А для него все эти Ольги, Людки, Ленки — пустой звук, ни разу не видел их. Но тенденция чувствовалась — подтолкнуть его в должном направлении. И так тянули они эту бумажную волынку около года. А потом Морев понял: надо кончать, а не то увязнешь, как муха на липкой бумаге. И в один прекрасный день перестал ей отвечать. Подумал: может, сама поймет. А она, наоборот, еще чаще стала писать. Спрашивала, почему не пишет, не случилось ли чего с ним? И решил он тогда написать ей всю правду: мол, не люблю тебя больше («больше» — чтобы не так обидно было), так что давай не будем с тобой переписываться, для обоих лучше. Написать-то написал, а вот отправить духу не хватило. Каково ей будет читать? И с того времени носил он ответ в кармане, конверт уже черт знает на что похож стал, видно заново переписывать придется.