Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

С треском срывается с места мотоциклист в рогатой каске, по телефонным проводам, рациям, с помощью ракет и карманных фонариков летят сигналы тревоги, срочные запросы, предупреждения, требования, приказы. Что ж, удивляться тут нечему. Ведь это не обычная прифронтовая полоса, это сейчас самая важная линия фронта: впереди Москва, а занять советскую столицу приказано как можно быстрее.

Ничего не поделаешь, приходится разбудить видного генерала вермахта. Тот сердится, надменный, спесивый, зло бурчит что-то, и адъютант понимает его так:

— Окружить! Контратаковать! Любой ценой немедленно очистить, уничтожить и сообщить!

А красноармеец, стоящий на посту по ту сторону линии фронта, вздохнет и скажет тихонько:

— Снова ураган… Снова огонь… Выходит, и там его кусают как следует!

А может, отзвук этого боя дойдет и до самой столицы и Москва захочет знать, что происходит в квадрате, где действуют подольские курсанты… Да только как тут узнаешь? Разве мог кто-нибудь предположить, что какие-то «колючки», какие-то тяжелые, острые куски железа, тоже кое-что значат…

Если бы не Елисеев, который толкнул меня в бок, я, окунувшись в этот не такой уж вымышленный мир, пожалуй, и правда бы задремал. Глаза уже слипались, руки и ноги онемели от мороза. Да, все мы смертельно устали, но задерживаться здесь больше было нельзя.

На фронте человеку куда труднее, чем волу в упряжке, и мы снова идем, идем, хотя подкашиваются ноги, хотя они дрожат от усталости и не в силах тащить изможденное тело, — идем и идем вперед.

Погода с самого начала не очень-то нас баловала, а с 10 октября и совсем испортилась. Намного раньше, чем обычно, зима вплотную сошлась с осенью, — не различишь, где что. Оголенный, прозрачный лес стоит грустный, задумчивый. Деревья уже полностью сбросили листья и до самого полудня поблескивают морозным инеем. По-зимнему весело, игриво, кружатся в воздухе снежинки, прикрывают дерн, которым обложен бруствер, и заледеневшую грязь в окопах. В глубоких, мрачных траншеях чуточку посветлело. Да, до белой старости дожила осень сорок первого года…

Не иначе, раньше всех у немцев получает свой завтрак воздушный пират, что летает на «горбаче», а там кто его знает, может, он сыт вчерашним ужином. Еще совсем рано, только-только пропел петух, а он уже тут как тут. Чего ему надо, понять нетрудно. Огонь, если понадобится, он будет корректировать потом, а пока хочет убедиться, не смылись ли мы отсюда за ночь. Демонстрируя искусство высшего пилотажа, «горбач» делает несколько петель, а затем опускается низко-низко, летит, чуть ли не касаясь крыш савиновских домов. Деревня будто вымерла, из труб не струится дым, улицы пусты, лишь собака встречает лаем, но этого он, разумеется, не слышит. И вокруг всюду пусто. Если б не наш единственный дзот, поле можно было бы, наверно, принять за взлетную площадку.

Только мы подумали, что «горбач» наконец от нас отстал, так нет же, оказалось, он продолжает разведку — ищет теперь остальные роты нашего батальона. Прорвав тучи, камнем падает вниз, затем выравнивается, летит над самой землей, будто собирается коснуться ее колесами и остановиться. Не я один поддался обману, хотя к уловкам его мы уже привыкли — ведь эта коричневая бестия рыщет над нами с первого дня, что мы здесь, и номер, обозначенный на крыльях рядом со свастикой, мы хорошо запомнили. Эх, попался бы он нам в руки живым! А пока он снова взмывает вверх и исчезает, оставляя за собой узкую полоску дыма.

Если б это зависело от нас, мы наверняка бы выбрали для обороны какое-нибудь другое место и, уж конечно, не поставили бы дзот так, чтоб он торчал, будто маяк, посреди поля. И окопы, и пулеметные и минометные гнезда, откуда мы должны вести огонь, приготовлены с таким расчетом, что враг будет наступать только с запада, что здесь будут идти не маневренные бои, а позиционная война, когда обе стороны находятся друг против друга в укрепленных траншеях и перебрасывать бойцов с места на место без потерь невозможно. Но расчет не оправдался, и нам самим пришлось удлинить окопы на флангах, так что теперь весь плацдарм имеет вид подковы.

У старшего лейтенанта несколько связных. Я — один из них.

Вчера во время залпа «катюш» я не сообразил, что надо широко открыть рот, и уши у меня до сих пор словно заложены ватой. Надо бы сказать об этом Ивашину, но не решаюсь: он знает, как мне не хотелось расставаться с отделением, и, чего доброго, подумает, будто я прошу, чтоб меня кем-нибудь заменили.