Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Никогда Феня с нами о партизанах не говорила и за помощью не обращалась.

Только одна санитарка, не выдержав пыток, призналась, что однажды продала Фене медикаменты. Эту девушку вместе с другими в тот же день расстреляли.

Сообщить это страшное известие Игнатьихе, матери Фени и Пети Гусевых, довелось мне. Она обеими руками схватилась за голову и словно окаменела. Я стоял и молчал, да и что я мог ей сказать? Не нашел я в эту минуту ни слова утешения. Игнатьиха стала безмолвно покачиваться, как маятник, влево и вправо. Когда в хату вошла улыбающаяся и раскрасневшаяся на морозе Таня, Игнатьиха стремительно поднялась с места, кинулась ей навстречу, издав страшный вопль. Она протянула вперед обе руки и, точно перед ней стояла толпа народа, закричала:

— Люди! Скажите, люди, почему я послала своих детей на смерть, а сама осталась жить? Дети мои! Такие хорошие, что они сделали плохого, за что им такая смерть?

Ни в эту минуту, ни позднее Игнатьиха ни словом не упрекнула партизан в том, что Феню и Петю вовлекли в подпольную работу.

— Таню я в город не пущу, — сказала она мне через несколько дней. — Меня посылайте, а то я здесь с ума сойду.

Но не прошло и двух месяцев, как Таня стала ходить по нашему заданию в город к женщине, выполнявшей теперь всю работу по распространению листовок вместо Фени.

— Вот они, мои дети… Все глаза проглядишь, покуда дождешься Таню из города, но ничего не могу сказать ей, она такая, как Феня, как Петя.

В ту же зиму в Великую Старину прибыл карательный отряд. Фашисты стали допытываться, кто здесь такая Игнатьиха, по фамилии Гусева. Офицер грозил расстрелять каждого пятого, но никто ее не выдал.

— С той поры как расстреляли ее детей, она у нас не живет. Появляется редко и исчезает куда-то, — ответила соседка.

А Гусевы — мать и дочь — в это время по рыхлому снегу бежали к лесу. В десяти метрах от опушки Игнатьиху настигла немецкая пуля.

Таня подхватила мать и помогла ей добраться до леса. Когда гитлеровцы убрались из деревни, крестьяне принесли ее домой. В ту же ночь мы пришли проведать раненую.

— Вылечите меня, — молила Игнатьиха, — не хочу умереть, пока не рассчитаюсь за моих детей..

Оставлять ее в деревне было опасно. По чужим документам она была доставлена в городскую больницу. Таня часто навещала ее и заодно доставляла в город и приносила оттуда нашу почту. Когда Игнатьиха вернулась домой, она заметно хромала.

— Доченька, — сказала она Тане, — придется тебе чаще ходить в город — и за себя, и за меня.

Девушка утвердительно кивнула головой.

Через несколько месяцев она была выслежена гестапо и арестована.

На празднование Первого мая, как нам ни хотелось этого, в лагерь попасть не удалось — ни на час нельзя было отлучиться из нашего района.

В этот день мы все проснулись на рассвете. Обычно наши разведчики охраняли деревню, в которой находились. В честь праздника крестьяне предложили нам отдохнуть — сегодня охрану они будут нести сами. Начальник сельской самообороны, густо обросший мужик средних лет, рапортовал мне по-военному:

— Товарищ командир, у нас и в соседних деревнях спокойно!

Мы вышли на улицу. По всем приметам предстоял жаркий, солнечный день.

Наш сосед, сгорбленный и больной, шел, опираясь на палку.

— Куда так рано?

— На лесную лужайку. Праздновать — так праздновать.

К лесу потянулись стар и млад. В деревне остались немощные старики и несколько молодых парней, несших караул.

Было еще раннее утро. На востоке вспыхнули две алые полосы, затем показался краешек солнца и залил лиловым пламенем верхушки елей. На траве, на листьях и стебельках зажглось бесчисленное множество капелек росы. Пронесся ветерок и легко всколыхнул листву, послышались звуки падающих капель. Издалека донесся девичий голос:

— Ау!

Кто-то совсем близко отозвался:

— Ау! Ау! Я тут!

Чижик, размашисто шагающий рядом со мной, прислушался:

— Играют на гармошке… Это Ахремка из Кострич…

В утреннем воздухе далеко по лесу разносится мелодия, в ушах звучат и слова этой песни:

Тропинка, ведущая к лужайке, очень узка. Останавливаю своих разведчиков и командую:

— В две шеренги стройся! На-а плечо! Тимохин, — я обратился к застенчивому парню с девичьим румянцем во всю щеку, — затяни песню, остальные подтягивать! Праздновать — так праздновать.