Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

На следующий день Константин Мальцев ушел, и больше я его никогда не видел.

Я ходил как в воду опущенный. Какие только мысли не приходили мне в голову. Если он вернулся в казарму, он в опасности, хотя, надо думать, он и там уже посеял пламя, которое никому не погасить. Ну, а если… Страшно даже подумать. А если он провалился и палачи его терзают, пытают и мучают? Хочу верить, что он никого не выдаст… А вдруг Мальцев уже в лесу, у партизан, и скоро, скоро явится за мной человек от него?

Больше всего я теперь рассчитываю на новую знакомую Хромова. Она уверяет, что партизаны уже знают о нас и в течение ближайшей недели сообщат, как нам бежать и куда держать путь. Ваня уже перевелся к Крамецу в лазарет, и врачи в восторге оттого, с каким упорством он тренирует больную ногу. Два раза в неделю ему разрешают прогулку по городу, и тогда он встречается со связной.

Вот и сейчас он возвращается из города и, хотя все время опирается на трость с искусно вырезанным набалдашником, я еще издали замечаю, что он идет словно подгоняемый ураганом. Саша Мурашов толкает меня локтем: гляди, мол, чудеса в решете. Еще нынче утром он потешался над тем, как Ваня ходит — ни два, мол, ни полтора, — а теперь от удивления таращит глаза:

— Во дает ногам прикурить. Поставил, пошел. Поставил, пошел. По городу шататься у них сил хватает, а подняться с койки и дойти до нужника лень. Подавай их благородиям утки к койке.

— Уж не трепался бы зря, — не могу я сдержаться, — ты ведь знаешь, Иван не из тех.

— У меня все они на одно лицо. Если он не из тех, почему он здесь?

— Не знаю. Но если на то пошло, скажи-ка мне тогда: а почему ты здесь?

— Сравнил. Он ведь уже был там, с двумя гранатами и заряженным карабином. Повернул бы за куст — и поминай как звали. Раньше здесь, — повернул он руку ладонью вверх, — волосы вырастут, чем он человеком станет. Что касается меня, так ведь из трех пальцев только кукиш можно сделать, не больше. И все же я решил: если кому-нибудь побег удастся, я буду вторым. Что гляделки на меня вылупил? Не веришь?

— Не верил бы, не стал бы с тобой так говорить. Но думаю — кто смел, тот и съел. На тарелочке с голубой каемкой свободу не поднесут.

У калитки Хромов остановился — то ли дыхание перевести, то ли проглотить слова, которые он не имел права произнести даже при Мурашове. Только часа через два, когда нам удалось остаться вдвоем, он шепотом сказал:

— Танцуй. Партизаны прислали нам письмо. В субботу вечером в деревне, у реки, нас будет ждать человек.

— Письмо при тебе?

— Нет. Мне все казалось, первый же немец догадается, что у меня в кармане.

— Не томи. Скажи, что там написано.

— Как мы и договорились, моя знакомая все им рассказала обо мне.

— Вот видишь!

— Пока это только на бумаге. Не злись. Я не из тех, что могут передумать. Как и тебя, меня сейчас пугает только одно: не попасть бы снова живым к немцам в руки. Партизаны требуют, чтобы я пришел с оружием. А винтовку свою я вынести не могу. Ну, а если бы и вынес? Как появиться с ней в городе? Сразу задержат.

— У Аверова в комнате лежат две гранаты.

— Чего ж ты молчишь? — Хромов взволнованно потер руки. — В последнюю минуту их надо обязательно заполучить. Вот бутылка самогона для Пипина. Мне еще необходимо как следует изучить переулки и дворы, которыми нам придется идти. Но ничего, мы еще успеем все обдумать.

Именно в ту, последнюю ночь никто не мешал мне спать. И впервые за все это время не кошмары, а хорошие, добрые сны посетили мой взбудораженный мозг. Но вскочил я так рано, что, прежде чем занялась заря дня, таящего такую страшную опасность и такие великие надежды, я успел до боли в сердце десятки раз обдумать все, что может нам помешать в пути, как здесь, так и там — в неясной дали, где начинается лес.

До того, как больные проснулись, я успел навести в своих палатах чистоту, буквально вылизал каждый уголок. Но так как это была самая длинная суббота в моей жизни и мне надо было все время чем-то заниматься, чтобы не думать без конца об одном и том же, я стал помогать Мурашову убирать его палаты. Потом я забрался на чердак и стал точить и без того острый, как бритва, нож. Я не знал, за что еще взяться, что еще делать. Так хочется, чтобы уже было завтра. А короткая, горбатая тень у ног Шумова, который так гордится своим гвардейским ростом, дразнит меня, как высунутый язык — еще полдень, только полдень. Право, эта суббота никогда не кончится.

Если нам повезет, надо будет в первую очередь помочь выбраться отсюда Мурашову и Ветлугину. Да и Казимир Владимирович, а может, и Анатолий Леонидович не совсем конченые люди. Крамец, мерзкое, обожравшееся животное, — вот на ком можно поставить крест. И Шумов со своей рабской улыбкой. Обида за все перенесенные унижения давит и жжет, а все же… может, и Степе надо протянуть руку помощи? Размечтался? Дай-ка плюну три раза через левое плечо. Пусть только удастся побег…