Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Товарищ Северьянов! — вскрикнула вдруг она. — Вы уронили газеты.

Северьянов остановился, прошагал ей навстречу. Принимая газеты, каким-то чужим голосом сказал спасибо. И вспомнил, как он ей уже говорил «спасибо» на крыльце земской управы при первой их встрече. «Откуда она знает мою фамилию?»

А в глазах Гаевской все тот же ласковый блеск. Северьянову показалось, что она искренне рада встрече с ним.

— Я ваша соседка. Березковская учительница, Гаевская… Сима. Моя школа в восьми верстах от вашей Пустой Копани. Будем знакомы. — Сказав последнее слово, Гаевская дружески улыбнулась. Северьянов стоял неподвижно и молчал. Гаевская, чувствуя силу своего женского обаяния, продолжала улыбаться, но уже не дружески, а с чувством жалости. — Можно мне один номер вашей газеты?

— Пожалуйста.

Гаевская с дразнящей миной выговорила:

— Спасибо! — И подала ему руку: — До свидания… Ах да, хотите, я вас познакомлю с нашими красноборскими учителями?

Северьянова обдало жаром и холодом. Он на миг увидел себя в чуждой для него компании еще более смешным и неловким, чем наедине с Гаевской.

— Благодарю, очень спешу, — буркнул он себе под нос. А когда шагал под липами, его невидимый, неотступный спутник издевался над ним: «Струсил, бедный Степа!»

Северьянов не спеша шел правой стороной большой дороги, которая с обступившими ее с обеих сторон шеренгами берез-гвардейцев напоминала широкую бесконечную аллею, терявшуюся в вечерних сумерках. Под ногами задумчиво шуршала жестковатая муравка; за спиной лениво покачивался, набитый до отказа вещевой походный мешок, почему-то на фронте прозванный солдатами «сидором».

По стволам берез скользили бронзовые лучи заката. Кое-где они скатывались на длинные кривые лапы, протянутые старыми деревьями до самой середины большака.

Впереди лежали десятки верст, а с востока надвигалась темная осенняя ночь. Она уже укутала своим черным покрывалом широкие просторы Поволжья и опустилась над Москвой, Тулой и Калугой; теперь бесшумно наступала на холмы древней Смоленщины и осторожно вползала в Брянские леса.

Направо, в черневшей горбатыми силуэтами хат деревеньке, прокричал петух. На проселке проржал отставший от матери сосунок-жеребенок. Прогремели на краю деревни у колодца ведра. Будто совсем рядом прозвучал счастливый молодой голос:

— Не надо! Пусти-и!

За вздохом — прерывистый звон покатившихся под гору ведер… И сладкая тишина, в которой чудится Степану чье-то жаркое дыхание…

— Петька, дьявол!

И за этой вспышкой мгновенной радости — бешеный цокот копыт помчавшейся с места в карьер лошади. Видно, Петька решил показать свою удаль перед той, что напоследок так любовно его выругала.

Северьянов слышал эти звуки и хмурился: он был далек от чужих радостей. Думалось ему сейчас о матери и братишках с сестренками, об отце, метавшемся всю жизнь по свету в поисках стороны, где человеку можно получить свою долю, не обижая других. Вспомнились долгие горячие школьные разговоры на переменах о новом училище, открытом в их селе помещиком, которое в насмешку учителя окрестили «мужицкой гимназией»; вспомнилось, как ему объявили об исключении его из училища и как школьный сторож Марк вывел его на крыльцо и показал в конец улицы: «Терпи, голова садова, да помни — море песком не закидаешь».

Тогда-то и почувствовал Степан перед собой высокую каменную стену, которая встала на его пути. И решил, что не будет ему ходу вперед, если не взорвать эту стену. А как взорвешь? Где достать такие бочки с порохом? Кто станет рядом с тобой копать подкопы под эту стену? Северьянов перебрал тогда в памяти своих товарищей-сверстников. Одним показалась бы его затея страшной, другим — глупой и смешной, а третьи ответили бы: «Нам твоя стена не помеха». Вспомнился злосчастный урок, на котором обуяло Степана жгучее желание хлопнуть ладонью по поповой лысине, и как рука натолкнулась в парте на засохшую корку и корка полетела в голову попу, а поп, прижав ее ладонью к лысине, убежал к инспектору с классным журналом под мышкой.

Больше недели потом инспектор оставлял весь четвертый класс после уроков и требовал, чтобы ученики сказали, кто запустил корку. Многие знали, но никто не выдал товарища.

В поджоге поповского гумна, о котором ему напомнил Баринов, Северьянов принимал лишь косвенное участие. Сожгли гумно братья бывшего шахтера — сельского бедняка, которого после его исповеди урядник арестовал по доносу попа.