Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Ты мне, Артем, петли не закидывай. Сколько в твоей банде человек и долго ли намерен по кустам шляться?

— Кабы можно было домой, разве я тут валандался бы? Мы, впрочем, никакого насилия. Продукты берем на прокормление, ну, ежели состоятельный, — деньжонки для нашей общей кассы. Иной день куска хлеба не добудешь, отощал народ, но безобразий не делаем. Тут, днями, появились, которые без разбору, а мы по совести — только на прокорм.

— А все-таки сколько же вас?

— Со мной четверо.

— Дома бываете?

— Редко. Ночью коли. У нас тут по помещикам черкесов нагнали тьму. А в иных имениях есть и казачишки. Председатель земской управы Салынский, говорят, приказ дал: ловить, которые, вроде меня, войны не хотят, и расстреливать на месте, как немецких шпионов. — Артем подумал и добавил: — И расстреливают, сволочи, не по-русски: сперва тебя всего кинжалом исполосуют — курице негде клюнуть. Потом к колу привяжут и вроде как в мишень стреляют, сколько им вздумается… И что б не сразу, не наповал.

— Много расстреляли?

— В наших Блинных Кучах — двоих. Стояли привязанные к кольям, пока вороны не расклевали мясо до костей…

Несколько мгновений длилось тяжкое молчание. Со стороны города слышалось погромыхивание телеги и песня. Пел пьяный, вихляющий голос. Северьянов закинул ремень винтовки через плечо.

— Что же мы с тобой дальше будем делать?

— Я собирался к своей бабе. Пойдем, гостем будешь.

— Сколько отсюда до Красноборья?

— Верст двадцать, пожалуй, наберется. Ты что, красноборский?

— Теперь красноборский.

— В зяти пристал?

— Вроде.

— Вот, браток, коли бы из вашей да из нашей волости всех зеленых бродяг собрать, мы не то что Салынского, а и самого Керенского с трона спихнули бы.

Громыханье телеги слышалось уже совсем близко. Можно было хорошо разобрать слова песни. Артем улыбнулся:

— Пустокопаньский ведьмак.

— Из Пустой Копани?

— Его тут все дезертиры знают и побаиваются. Голопузик, как и мы, грешные, но глаз тяжелый. Ежели не по добру на тебя глянет, что-нибудь попричинится: либо хвороба, либо несчастье какое, а то и покойника жди.

Телега громыхала совсем рядом. Певец смолк, видимо прислушивался к разговору Северьянова с Артемом. И вдруг в темноте на высоких нотах стариковский хриплый фальцет затянул:

И снова примолк. Потом ударил вожжами по коню:

— Поддай рыси, Гнедко! Хоть по нашей с тобой судьбе давно бороной прошли, но от злодея загороды никому нету.

— Семен Матвеевич!

— Артем! — По лесу в ответ прогремело: «А-а-о-м!», — Высеки мне огня. Моя трубка потухла.

— Не разрешают, обезоружен я.

— Кто смел тебя обезоружить?

— Ваш красноборский, как и я, ранетый из госпиталя, в побывку идет.

— Тьфу! Раненый — и тебя обезоружил. — Семен Матвеевич остановил свою телегу перед Северьяновым. В темноте блеснула круглая белая лысина, потом два зловещих, широко расставленных глаза.

— Что же вы теперь тут? Зубами скатерть с конца на конец натягиваете? — И ткнул кнутовищем в грудь Северьянова: — Подойди поближе, вояка.

Северьянов подошел к самой телеге. Копаньский ведьмак, сопя, оглядел его с ног до головы.

— Клади сумку, садись, подвезу. Одному ехать — дорога долга. А ты, Артем, кажи нам путь! У тебя заночуем. Хочу дядю твоего, Федора Клюкодея, видеть.

— В Корытню он вчера пошел, волчий паспорт менять.

Северьянов вздрогнул, насторожился: того бродягу, с которым он исходил весь Крым и Кубань, звали тоже Федором Клюкодеем, и, кажется, он был из этих мест.

Направляя лошадь за Артемом, Семен Матвеевич глубоко вздохнул:

— Вместе мы с ним ходили ночью лыки драть в Мухинском лесу, вместе нас и с Воргинской Гуты турнули после пятого года. Ему волчий паспорт дали, а меня выпороли при всем народе.

По-особому понятны вдруг и близки стали сейчас Северьянову незнакомые ему до этой минуты два человека, и будто прояснилась и потеплела тоскливая лесная глушь, обступившая со всех сторон большую дорогу. «Значит, Федор жив? Шутка ли, двенадцать лет с волчьим паспортом!»

Солнце по-осеннему ярко обливало вершины урем, траву, начавшую наливаться золотом; особенно ослепительно блестели перила и переплеты моста и деревянные тумбы на насыпи.

— Земство перед самой войной выстроило, — кивнул Семен Матвеевич на повисший над широким протоком деревянный мост, по которому шагал простоволосый человек с узелком на палке через плечо. Семен Матвеевич всмотрелся в одиноко шагавшего путника, потом перевел взгляд на широкую пойму реки с низкими, заросшими осокой и очеретом берегами. Справа и слева от насыпи, посылая вперед кусты лозняка и крушины, входил в пойму дремучий, нетронутый лес.