Иван Уксусов - Голодная степь

— Конечно, мы слышали, как ты играешь. Прошлым летом! Ты играла, окно в зале было открыто, а мы стояли на улице и слушали.

— И что же, я играю… как воет кошка?

— И даже хуже. Как воют две кошки, когда сидят на крыше одна против другой.

— Скажи честное слово!..

— Честное слово! — выпалил Никита.

Она побежала по коридору, схватила в раздевалке пальто, понеслась по улице с красными и мокрыми от слез щеками. Ребята же, проводив ее взглядом, победно смеялись. Во, допекли очкарика! Не станет больше приставать со своей дурацкой игрой. И как это неожиданно и здорово получилось!

Весной они вернулись в Ленинград.

Никита не сразу узнал на вокзале отца в генеральской шинели, да и Максим Орестович напряженно присмотрелся, прежде чем в шедшем навстречу большеруком парне с нелепой усмешкой признал сына, так он вытянулся за трудные годы.

— Папа!..

Они постояли обнявшись. Радость Никиты на этом кончилась. Отец сказал:

— Познакомься, сынок. Это моя жена, Лилия Дементьевна.

Стояла рядом с ним молодая улыбающаяся женщина, на военной гимнастерке ордена, медали. Много орденов, медалей… Майор медицинской службы. Она протянула Никите руку, он, подав свою, поскорее наклонил голову.

— А это Гаянэ Валиевна Курмаева и Никитин дружок Шакир, я тебе говорил…

Приехав домой, Никита прошелся по комнатам и удрал к Шакиру в подвал, не в силах побороть тягостное чувство неловкости. Вскоре туда пришел и отец. Еще раз поздоровавшись с Гаянэ, задержав ее жесткую руку в своей, он сел, огляделся. Приспущенными флагами свисали отставшие от стен обои, серой бумагой казались стекла на окнах, так они с обеих сторон запылились. Бил в нос запах тяжелой сырости и затхлости, несмотря на то, что окна были настежь открыты. Никита, засучив рукава, стоял на подоконнике, мыл стекла, Шакир трудился над вторым окном. Тетушка Гаянэ, оставив швабру, присела к столу, уже тщательно вымытому, стала рассказывать Горбушину, как мыкала горе в эвакуации.

— И не съели вас живьем эти два парня?

— Веселее мне было, что два. Кочегаром работала, дали карточку первой категории. Мальчики получали школьный паек. Не санаторий был, конечно, но жить можно. Выросли они — работали в колхозе каждое лето: копали, таскали, косили, сгребали; картошки много заработали, совсем хорошо стало.

Давно знал Максим Орестович, что ничем не отплатить ему за все то, что великодушно, бескорыстно сделано этой женщиной для Никиты и до войны, и во время нее. Ведь, может быть, она спасла ему сына. Он хотел помочь ей материально и терзался, не зная, как осуществить это получше.

Их дружеская беседа изменилась, лишь он поднялся.

— Знаю, дорогая Гаянэ Валиевна, каким неоплатным должником вашим являюсь… Ведь вы десять лет были Никите доброй и внимательной матерью… Я часто думал о том, каких усилий вам стоило это, но вряд ли понимал до конца… — И, стараясь сделать это незаметно, Горбушин положил на стол тугую пачку денег.

Дворничиха отступила от него.

— Что вы…

Горбушин смешался и совсем испортил дело.

— Я вас прошу… Ведь это лишь часть затраченного вами… Я ваш должник…

— Вы сказали: я была ему матерью… Матери не за деньги растят своих ребят!

— Вы вернулись из эвакуации, вам нужно многое… У вас ничего нет… Ну, пожалуйста… Я очень прошу…

Но, увидев, как некрасивое лицо женщины делается непримиримо суровым, он опустил деньги туда, откуда достал их, поцеловал ей руку и ушел домой, оставив Никиту мыть окна.

И потекла у ребят жизнь так, что лучше и не надо. Утром Никита, к удовольствию Лилии Дементьевны, не ждал от нее завтрака, он ставил на огонь большую сковороду, поджаривал на ней черный хлеб, заливал его яйцами. Приходил Шакир, они завтракали и отправлялись в поход на целый день, в кинотеатры главным образом; иногда им удавалось просмотреть три, а то и четыре фильма в день. В сельской местности, где они жили в эвакуации, кинотеатра вблизи не было, вся война прошла для них, так сказать, вслепую. И вдруг увидели ее, остолбенели, готовы были каждую картину смотреть по два и три раза, смотреть картины про войну круглые сутки, не евши, не спавши.

Трагическими криками тетушки Гаянэ, огласившими двор-колодец, оборвалась для них эта великолепная жизнь. Мать Шакира получила похоронную на мужа. Максим Орестович узнал об этом от жены вечером, приехав с работы, сейчас же сбросил шинель и поспешил в подвал к Курмаевым. Увидел сына с расширенными от горя глазами, стоявшего рядом с Шакиром. Несколько женщин успокаивали плачущую. Надо же, говорили они, ранен был и контужен, отпраздновал победу в Берлине, а погиб в степях Маньчжурии — вон откуда черная весть, не с запада, откуда ее с замиранием сердца ждала каждая женщина несколько лет, но с востока, где и война-то вроде бы уже и за войну не считалась!