Иван Уксусов - Голодная степь

Очнулся он в городской ташкентской больнице через несколько суток, а впоследствии узнал, что баи за ноги выволокли его из дома, бросили лицом в горячую дорожную пыль. Тут же играли мальчишки, часть из них при виде окровавленного человека в страхе бросилась по домам, но нашлись и такие, что побежали к батракам бая, сказали, что председателя кишлаксовета убили. Батраки унесли его, остановили ему кровь, а через пять часов уже везли его поездом в Ташкент.

Рахимбаев в больнице пролежал четыре месяца, у пего было время сделать вывод о родовой мести и классовой борьбе. Его резал не байбачи-убийца, — байбачи спокойно сидел рядом со своим отцом, — его резал многоликий классовый враг, куда более сложный, чем враг родовой.

Никому бы Рахимбаев не мог сказать, даже жене, сколько раз он, имевший три ножевые раны, участвовал в схватках с басмачами в местных отрядах самообороны, а затем в Казанском полку Красной Армии. Он ненавидел басмачей лютой ненавистью насмерть. Он жить не мог спокойно, зная, что они еще недобиты. Он дрался с ними за Советскую власть в трех уездах: Андижанском, Кокандском, Наманганском. Он участвовал в разгроме и последней крупнейшей басмаческой банды одноглазого бая-курбаши. Он начинал с ними борьбу, он и заканчивал ее через несколько лет. Оставшиеся недобитыми Красной Армией баи, беки, курбаши во главе с одноглазым атаманом перешли границу с Афганистаном на конях, увезли в бурдюках много народного золота и драгоценностей.

Сколько раз партия предлагала малограмотному коммунисту Рахимбаеву идти учиться? Он отказывался. Много раз отказывался. Пугала таинственная учеба, он не верил, что осилит ее, и было у него уже пятеро детей, которых надо было кормить, растить, и часто болели его раны, три ножевые и две пулевые. Он навсегда остался слесарем и был доволен своей судьбой. Работа не мешала ему по вечерам сидеть за книгами по истории, которой он необыкновенно увлекся. Тридцать лет читал он и перечитывал историю Туркестана, историю России, всемирную историю, отдельные особо важные даты и события записывал в тетради.

Через час должно было начаться то комсомольское собрание, о котором Муасам предупредила Горбушина в день его поездки на хлопковые поля.

Муасам каждую свободную минуту отдавала чтению. Вот и в этот день, придя с работы и взглянув на свои маленькие часики, она переоделась, легла на кровать с букварем в руках, читая про себя, рассматривая картинки. В изучении русского языка она делала быстрые, прямо-таки поразительные успехи.

— Рин, здесь написали: утки… Они тут, смотри, утки… А как уткин мужик называется?

— Я тебя не понимаю… Какой мужик?

— Уткин… Утка женщина, да-а?

— Утка женщина… Ну так что? A-а, поняла! — засмеялась Рип. — Уткин муж, ты хочешь сказать?

— Почему так надо говорить? Утки замуж венчаются, да-а?

— Вздор… Ты еще спросишь, ходят ли они в загс… Видала, наверное, как птицы венчаются?

— Тогда называется… утка он?

— Да нет, подожди… Не знаю! — наконец решительно сказала Рип. — Русский язык тоже не мой родной!

Муасам положила букварь на грудь, взгляд черных, напряженно блестящих, как у тетерки, глаз следовал за подругой, бродившей по комнате.

— Не знаю! — еще раз сказала Рип. — Может быть, он тоже утка?

— Я у Рудены спрошу, она русская!

— Только не при мне, хорошо?

И надо же было случиться, что именно в эту минуту в комнату вошла Рудена, вернувшаяся с работы. Рудена, трудившаяся в своей бригаде по двенадцать часов в день, домой возвращалась позже, чем девушки.

Муасам, забыв о просьбе Рип, задала свой вопрос и Рудене.

Знаю, конечно…

— Так говори…

— Постой… Постой… — Рудена коснулась пальцами лба. — Он называется… Забыла!

— Ты русская, как можно — забыла?

— Ну и что, русская, родилась в Ленинграде, с под-» ростков пошла на завод — откуда мне помнить, как он называется, уткин мужик?

Муасам вскочила с постели, не выпустив букваря из рук: она пойдет спросит Горбушина. Горбушин сам мужик, он знает. Л Рудене не захотелось, чтобы эта добрая, наивная девушка, не улавливающая неловкости положения, простодушно обращалась к Горбушину с таким вопросом, и поэтому сказала недовольно:

— Погоди, Муасам… Он тоже городской, может не знать. Лучше сходи к Марье Илларионовне, она до войны в колхозе работала.

Муасам помчалась с букварем к хозяйке, чтобы показать ей картинку. Ведь может статься, и она не знает. Вернулась девушка с сияющим лицом: