Василий Лебедев - Посреди России

— Все равно собаке отдаст, — буркнул Одноглазый. — Надо будет убить ее, к лешью, только воет!

— Бери, бери, Пронюшка, хлеб, — подтолкнула Анисья.

Малыш приблизился к столу и взял закусаный кусок.

— Хлебы-те затваривала? — рявкнул Одноглазый на жену.

— Нет.

— А что?

— Мука кончилась.

— Что за леший, как скоро съели!

Пронька взял со скамейки шапку и отступил к порогу.

— Ну, пойдем, Пронюшка, — позвала Анисья, не желая больше слушать, как прибедняются Одноглазые. Богачи мастера на это.

Однако прежде чем откланяться, она спросила:

— Так полушубок-то возьмете?

— За сколько?

— За пуд ржи.

— А ты знаешь, почем ноне рожь на рынке? — спросил хозяин. — Тыща пуд! Нет уж, у самих с хлебом худо.

— А не продашь ли свою жакетку? — спросила хозяйка.

— Жакетку не продам — память доченькина. До свиданья!

На улице стало совсем темно. Пронька сразу же схватился за мягкий Анисьин рукав и не отпускал его даже тогда, когда глаза привыкли к темноте и стали различать расплывчатые пятна домов и деревьев. Он охотно шел к Анисье. Ему нравилась у нее уютная теплая печка, чистый угол с иконами и сама изба, хотя старая и небольшая, но все еще аккуратная, по которой можно было ходить смело и заглядывать во все углы без опаски. Прошлый раз, когда подошла очередь и Пронька ночевал здесь, он даже забирался на чердак, где пахло пылью и рогожами, и смотрел оттуда на черное горбатое поле, на плотную стену леса за ним, на грязную, разъезженную дорогу, тоскливо поблескивавшую лужами. Он смотрел сверху и думал, что скоро это поле, лес и дорогу покроет снег, и тогда издали будет виден темный полушубок отца…

И вот уже выпал снег.

— Пронюшка, ты не озяб? — спросила Анисья, ощупывая его голую руку. — А ножонки-те не ознобил?

— Нет.

— А поесть-то хочешь?

— Нет, — односложно отвечал он и после каждого вопроса чувствовал, как стынет его тело и хочется есть.

— Пронюшка, а ты маму-то помнишь?

— Угу, — кивнул он, но, припомнив широкое белое лицо какой-то дальней родственницы, когда-то нянчившей его, он решительно добавил: — Помню.

Анисья не поверила и вздохнула.

В другом конце деревни несколько раз глухо хлопнула дверь, раздались голоса ребят и снова заиграла гармошка.

— Сердешные, последние денечки догуливают, — проговорила она и зачем-то сказала: — А Степка-то у зазнобушки, у Любки, гулял. Она самогон у Одноглазого покупала, выменивала.

Пронька слушал ее, стремясь проникнуть своим детским умом во все эти житейские сложности, и не постигал их, но ему было очень приятно, что с ним говорят.

Они прошли мимо плохо занавешенных окон правления, где под двенадцатилинейной лампой Ермолай Хромой решал с бабами, членами правления, Пронькину судьбу, потом — мимо дома Ольги и поднялись на крыльцо Анисьиного дома.

— Она тебя не била, когда жила у вас вместо матки? — спросила Анисья тихонько и кивнула в темноте на дом Ольги. Потом положила веник под ноги: — Вытри… Али била?

— Нет, — ответил Пронька. — Только за уши больно драла, да говорить про это не велела.

— А маткины платья примеряла?

— Примеряла.

— А носить — носила?

— Носила.

— Бессовестная… А вон это, васильково, цветочкам-те, — тоже носила?

— Ага.

— Бессовестная. Матке твоей только раз довелось надеть его. Бессовестная, право.

Они вошли в избу, и Пронька ощутил щекой мягкую благодать тепла от русской печки. Он знал, что стоит протянуть руку и приподняться на носки — и можно достать до трех теплых глубоких печурков, в которых надежно просыхают портянки.

— Раздевайся, Пронюшка! — из чулана кликнула Анисья и зажгла коптилку. — Раздевайся да на печь, а я тебе поесть подам прямо туда.

На печке Пронька разворошил старые валенки, фуфайки, пальтушки, дорылся до горячих кирпичей и приник к ним всем своим неухоженным существом. Анисья поднялась с коптилкой на печь, поставила ее на полати, поубавила, чтобы меньше коптел потолок, а потом подала Проньке большой житник, густо посыпанный маком. Сама она поела в полумраке чулана картошки и тоже забралась на печку.

— А ты чего не ешь? — изумилась она.

— А давай вместе.

— Господи… — растерялась Анисья. — Да милой ты мой… Да как он зоблется обо мне… Да ну-кось ты, какой ты…

Она все же отломила от его житника кусочек, а когда стала есть, все почему-то хлюпала носом и отворачивалась от малыша.

— Ты куда смотришь? — спросил он.

— Да вот на лук. Лук-горюк. Все говорят, что большой лук к большому горю родится.