Василий Лебедев - Высокое поле

За работу он принялся горячо, будто хотел загладить свою вину, которую неожиданно для себя начинал чувствовать. Большое тесто — на два с половиной ведра — он поставил быстро и промешал тщательно. Вымыв руки и обтерев пот с лица, шеи и груди сырым полотенцем, он стал поспешно готовить цех к работе, но мысли его были далеки от дела. Он суетился, переставлял зачем-то с места на место ведра, скалки, формочки, перетирал уже протертые накануне маслом листы и то и дело бегал смотреть на время. «Скоро придут!» — жарко толклась одна И та же мысль. Где-то в глубине души он предчувствовал, что будет скандал, и старался представить, как ему себя вести, когда все закрутится вокруг пропажи, но ничего не мог изобрести. Все его придуманные доводы в свое оправданье, которые он разучивал про себя, даже деланное возмущенье, помогавшее ему не раз, теперь казались наивными, бессильными в защите. Наконец пришла простая и трезвая мысль: вернуться в раздевалку и положить деньги обратно, однако два чувства — исконно воровская боязнь места, где совершена кража, и нежеланье уязвить свое самолюбие бессмысленностью всей этой затеи, что вдруг сводилась к простому и насмешливому, как присказка, вопросу: зачем, дурак, берешь, коль назад кладешь? — не дали ему сделать этот шаг. «Ничего. А кто не таскает?» — с радостью вспомнил он слова дяди Вани, и сразу друзья его, только вчера плюнувшие на него с чердака, теперь снова стали нужны ему и веселыми рожами завертелись у него перед глазами, радуясь его краже.

— Дядя Ваня! Посмотри, нет ли там, на плите, старой заварки!

— Естя!

— Давай чай пить!

— Давай, Пашка!

Они сели в кондитерском цехе и царствовали среди оплывающих в тепле пачек маргарина, ведер сахара, открытой банки с повидлом и целого решета подсохших пироговых обломков. Пашке было легче со стариком. Он отвлекался от неприятных мыслей и с непонятной для того благодарностью подсыпал в стариковскую кружку сахар.

В коридоре послышались шаги.

— А! Чаевничаете! — Евсеич стоял на пороге и подвязывал передник.

— Ага… — настороженно и заискивающе улыбнулся Пашка.

— Хорошее дело! А как тесто?

— Опускать пора.

— Молодец! — Евсеич помыл руки, подошел к котлу, но сперва, как всегда, посмотрел, тут ли его нож, воткнутый под крышку стола, потом пощупал двумя пальцами набухшую желто-белую массу теста. Прищурился. — Молодец! Быстро навострился… Да! Не ты ли, Пашка, десятку потерял в раздевалке?

— Не-ет… — он глянул на мастера исподлобья и почувствовал, как деньги жгут ему подошву.

— Значит, кто-нибудь вчера обронил. Ты, Пашка, как все соберутся, объяви сам, что десятка нашлась. Не забыть бы!

Евсеич отщипнул теста и приклеил десятку к стене, прямо напротив отвисшей Пашкиной губы.

— Слышишь?

— Ага…

Дядя Ваня сразу сгорбился и ушел на кухню. Там он загромыхал дверцей плиты, а Пашка, пока Евсеич пил чай, все косился на десятку.

— Подпыли-ка стол, скоро начнем!

Пашка взял пригоршню муки и подпылил то место стола, куда Евсеич должен будет выкинуть ком теста.

— Иди-ка займи место на плите, а то Матвеевна придет — все заставит!

Пашка пошел в мойку, взял большой болмарей для жарки пирожков и хвороста и предупредительно поставил его с краю плиты, чтобы знали повара: тут кондитерский, не занимать!

Дядя Ваня сидел перед печкой на дровах и курил. Пашка посмотрел на него, хотел что-то сказать, но так и ушел в цех.

— Масло заливать в болмарей? — спросил он Евсеича.

— Рановато. Да это сегодня не твоя забота: шеф даст кого-нибудь на жарку. Чего-то сегодня он спит долго, уж должен бы прийти, в такой день…

«Сейчас придет!» — с отчаяньем подумал Пашка о шефе. Он посмотрел на десятку и, набычась, боком вышел из цеха. Постоял за дверью — не окликнет ли Евсеич — и заторопился к раздевалке. Открыл дверь — никого! Радуясь удаче, он скинул ботинок, достал деньги. Замок снять было нетрудно: не закрытый. В один миг он положил деньги на место и закрыл гвоздем замок на шкафу шефа. «Порядок!» — прошептал он и, как из-под воды, вынырнул из раздевалки. Он пробежал мимо цеха на кухню. Старик по-прежнему сидел на дровах.

— Десятку видал? — спросил его Пашка с издевкой.

— Вида-ал…

— Так чего ж баламут пускаешь, что все…

— Пашка! — позвал Евсеич.

— Иду! — а сам смотрел, как кухонный трясет головой.

— Молод ты, брат. Молод еще… — и отодвинулся от жары.

Горячий денек начался. Пашка работал весело, с необыкновенной легкостью, сбросив тянувший его груз, как тяжелые сапоги, и теперь, будто босиком, налегке засаживал стометровку!