Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Начальники станций принялись за наведение чистоты в помещениях и на платформах. Наскоро штукатурились стены, развешивались трехцветные флаги, мылись давно не мытые полы и окна. Станционные сторожа не выпускали из рук метел и тряпок: мели перроны, чистили фонари…

Антипа Григорьевич и Друзилин дни и ночи проводили на околотке, лично обследуя каждую пядь пути. Боже упаси — толчок или перекос где-нибудь, а еще ужаснее — расширение колеи! Уж лучше сделать так, чтобы нигде не качнуло спальный вагон царя, чтобы при самом бешеном ходе не пролилось из царского бокала вино. Теперь Друзилин был уверен, что никто — даже сам привередливый Ясенский — не посмеет упрекнуть его за то, что он только и знает, что подбивает эти проклятые толчки.

А дни стояли ясные, тихие, прохладные. Пользуясь хорошей погодой, путевые сторожа торопились выложить белыми камешками бровки путей, подкрасить заборчики палисадников, прополоть боковые линейки насыпей.

И вдруг по линии разнеслась новая грозная весть: вместе с комиссией по осмотру пути перед следованием императорского поезда едет главный ревизор управления дороги Рыгунов. Одно это имя наводило страх на мелких начальников, на служащих и рабочих. Это был типичный железнодорожный самодур, вспыльчивый, самолюбивый, не в меру требовательный и несправедливый. Три слова всегда сопутствовали этому человеку — «гонять», «наказывать» и «увольнять». У одних они вызывали робость, стремление к подхалимству, у других — затаенную ненависть и злобу не только против Рыгунова, но и против всего бюрократического и тупого управленческого начальства.

Несмотря на грозное военное время и особенно повышенную чувствительность железнодорожных людей ко всяким несправедливостям со стороны администрации, Рыгунов оставался верен себе. Он снимал честных, исполнительных линейных начальников за самые ничтожные упущения, объявлял выговоры, перемещал, снижал в должностях, бил по физиономиям…

И часто можно было слышать на станциях среди железнодорожников глухой ропот:

— Ну погоди, двухусый, доберемся до тебя — прокатим на тачке…

А машинисты и кочегары гудели:

— Придет время — не миновать Рыгуну паровозной топки.

Рыгунов назывался «двухусым» потому, что усы у него были двухцветные: один седой, совсем белый, другой черный. От этого коричнево-смуглое толстое лицо его с выпуклыми черными глазами выглядело особенно устрашающе и наводило трепет даже на самых стойких и степенных линейных начальников.

Служебный поезд с главным ревизором ожидался на Подгорском отделении не раньше десяти часов утра, но пугливая, настороженная тишина нависла над линией задолго до этого часа, как предгрозье. Дорожные мастера в последний раз объезжали на дрезинах свои околотки, начальники станций инструктировали стрелочников и сигналистов, проверяли сигналы. Друзилин был ни жив, ни мертв. Он метался по околотку, как застигнутый гончими заяц, тормошил артельных старост, суетливыми распоряжениями сбивал с толку путевых сторожей и барьерных сторожих. На рябоватом лице его застыло выражение растерянности и обреченности.

Совсем иначе вел себя Антипа Григорьевич. Ранним утром, еще чуть свет, он, не торопясь, обошел пешком самые ненадежные места околотка, спокойно поговорил с людьми, внушив им уверенность, что все на путях благополучно, приказал путевым сторожам надеть чистые рубахи и форменные сюртуки, почистить сапоги.

Зашел на будку сто пятой версты и, зная уже о секретном предписании жандармского управления, сказал Варваре Васильевне, чтобы завтра, ровно в восемь утра, она передала свои обязанности ремонтному рабочему.

— А куда же мне? — недоуменно спросила Варвара Васильевна.

— Так надо, Дементьева. Приказ начальства. На трое суток увольняю тебя в отпуск, — сказал Антипа Григорьевич.

Варвара Васильевна совсем упала духом; она еще ничего не знала о том, что с Володей, и какая беда подкарауливала ее…

В 10 часов 15 минут служебный поезд смотровой комиссии остановился на разъезде Чайкино. На перроне, вытянувшись, стояли Тихон Зеленицын, Друзилин и дежурный по полустанку, чистенький, в новенькой тужурке и боксовых сапогах, Костя Иванов. Из окна паровоза равнодушно высматривал машинист в белых перчатках, в крахмалке и галстуке. Необычный костюм и белые перчатки машиниста как бы подчеркивали ту слепящую чистоту, которой блистал паровоз, похожий скорее на огромную заводную игрушку, чем на настоящий паровоз. Из вагона долго никто не показывался. Прошла минута — другая, пять минут сверкающие медными начищенными ручками двери не открывались. На бледном лице Зеленицына появились недоумение и первые признаки тревоги: в чем дело? Почему не выходит начальство?