Глеб Алексеев - Ледоход

Пришел он ко мне навестить.

После, как воду плотинами удержали, на него все, как на героя, смотрели. В газетах писали, портрет его поместили во весь рост. А он вошел все такой же: папироса, зажеванная во рту, походка косолапая, нескладный, большой, рыжая щетина кустами на щеках растет, а веселый, и все с шуточкой.

— Ну, как? — спрашивает. — Жив?

— Жив, — отвечаю, — покеда!

— А ты в сволочи записываться хотел. Эх, ты! — щелкнул пальцами возле моего носа: — Блямбля.

Чего хотел этим словом сказать, не знаю, а чувствую: обидеть не хотел, — улыбается, и улыбка у него такая, будто самое себя боится.

— Ты, — спрашивает опять, — как? Проваляться долго ли думаешь?

Ну, тут и я осмелился на шутку:

— Аль, — спрашиваю, — тебе понадобился?

Он папироску изо рта вынул, серый стал с лица и серьезный. Смотрит на меня в упор, а я думаю: «Опять судьба к самому лицу подходит и жизненный вопрос мой ставит на дыбы! Ужель все с начала начинать?»

— А на шута ты сдался? Я, — говорит, — детей ни с кем не крестил и крестить не собираюсь. А на стройке каждый человек нужен, потому пришел. Хочу тебя помощником прораба выдвинуть.

С тем и ушел, даже ответа моего не дождался.

Рассказывать ли о том, что я пережил, перечувствовал в те дни. Я ведь на постели, как именинник, лежал. Митька Седов — пастух, картежник, пьяница, без пяти минут насильник — я ли это? Пощупаешь себя за нос: Митькин ли, мой ли нос-то? Все боялся — проснусь завтра в тятькиной избе, а что было, ничего того не было. И всю ночь снится тятенькин дом, поле наше унылое, я хомут чиню, маменька хлебы ставит, кошка на полу катушкой играет, по столу к хлебу тараканы ползут. Проснусь и глаза открыть боюсь: жизнь-то во сне, а то, что в жизни у меня теперь, — сон. А глаза откроешь — ан нет! Постель белая, столик с микстурой, в окошко солнце нагибается, за голову трогает горячей рукой. И видно еще, кроме солнца в окно, как занимается весенняя трава, а влево от строек лежит — навсегда теперь лежит — синяя полоса новой реки, нашей реки, моей реки! А тут и Наташа подойдет — всегда заходила она по дороге на работу. Она мне и первые книжки давать стала, для чтения. Целыми днями, бывало, лежу и читаю. Она мне рассказывала и о других героях Шатовской нашей плотины: как Колышкин, десятник, по льдинам пошел поверять ледополье и чуть не утонул, все руки себе изрезал, хватаясь за острые края; как сорвало ледорез, а бригада Блохина укрепила новый ледорез за три часа; как оторвался большой кусок льдины от ледяного поля, и бросились на ту льдину сорок человек комсомольцев с ломами, чтоб колоть ее, и кололи всю ночь, и один большой кусок льдины все же вырвался, ушел, помчался крошить ледорезы, тогда догнали льдину на лодке и положили на нее большой кусок аммонала, и аммонал долго не мог взорваться, и заряженная льдинища понеслась на плотину, как мина. Тогда комсомолец один…

— А фамилия его? — крикнул я Наташе.

— Не знаю фамилии — комсомолец.

…бросился в лодке наперерез, вскочил на льдину и руками вырвал из льдины аммоналовый заряд. И еще рассказала, как тот постовой, Чернышев по фамилии, что первый возвестил начало иван-озерского ледохода, едва не утонул, пробираясь по обочине ледохода к плотине. И про многих из героев было написано в газете «Подмосковный гигант», как про меня.

И еще говорила про то, что в газете была напечатана новая песня про Шат, в тот самый день, как меня ранило:

Но мы победили! Ледоход прошел. Навеки нерушимая встала Шатовская наша плотина. Навеки вперед легло на голых мужицких полях озеро. Ну, а во мне-то — ушли ли льды, прошел ли темный ледоход мужицкой моей стихии?

Ребенок, родившись, не сразу становится на ноги. Не сразу встал на ноги я. Дней пять спустя после приказа вышел я из больницы — и прямо к Наташе; велено было долежать три дня, а через три дня на плотину, на новый свой боевой пост помощника прораба. Но я уже не застал там Донецкого: три месяца подряд работал он по двадцать часов в сутки, и его самого свезли в больницу, а на месте его был новый товарищ из парткома. Нам предстояло доделывать, чтоб к будущему году самим поднять уровень до 175 сантиметров и тем разлить озеро еще километров на пять в квадрате.

Целое лето прошло у нас в борьбе с все еще грозившей водой, ибо лед лежал до самого Петрова дня. Но мы возили землю, повышали откосы, укрепляли ряжи, ставили новые ледорезы на место сорванных. За лето плотина поднялась на восемнадцать метров в высоту и на пятьсот тридцать метров в длину, и комиссия из Москвы определила, что Шатовская наша плотина по величине первая в Европе. А зимой, когда сковало реку льдом, стало у меня посвободнее время, пошел я на учебу — начинать с азов, подводить фундамент под нового борца партии и класса: к тому времени меня поставили на самостоятельный участок.