Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Наденька вспоминала Костю, — говорила женщина. — Он какой большой. Ужас!

— Кхе, так, — отвечал дядя, оглядываясь на Костю и откровенно любуясь им. — Он, я те говорю, десять классов давеча кончил. Умный парень. Что и говорить! Мы — трын-трава, а он нет, он умный. Я его так люблю. Я ему зажигалку купил.

— Курит? — всплеснула руками женщина и уронила стакан.

— Да нет, кума. Зажигалка для видимости, мы не бедные, — отвечал дядя. — Что у нас, денег нету?

Стакан не разбился, а женщина, увидев это, опять всплеснула руками.

— Упал! — воскликнула она. — Не разбился! Какой ужас! Это же плохая примета.

— Так то имущество. — Дядя, нагнувшись, искал стакан. Наконец нашел. Мокрый весь, он виновато моргал, поглядывая то на Костю, то на куму. Сели пить чай. Дядя пил много. В доме было жарко и светло. Женщина раскраснелась, сняла платок.

— Я не стесню тебя, Марья Кузьминична, если кофту того… долой?

— Нет, что вы, Харлампий Терентьевич. Как можно? Снимайте.

Дядя снял теплую кофту, но и без нее ему было страшно жарко. Он с ужасом оглядывался вокруг и не знал, что предпринять. Лицо его попунцовело, на шее и на руках набрякли жилы, голос сел, и все его могучее тело сникло. Костя глядел на него строго, давая этим понять, что насчет рубашки ничего не выйдет. Дядя взмолился:

— Марья Кузьминична, если верхнюю рубашку… ничего?

— Что вы, будьте как дома.

Дядя снял рубашку и остался в одной майке, поднялся из-за стола и радостно заходил по дому.

— Тебе бы печку переложить, — сказал он, стремясь как-то выразить благодарность куме за то, что она разрешила ему быть человеком. Дядя чувствовал себя прекрасно, а Костя хмуро сидел за столом, разглядывая чаинки в стакане. Сейчас он ненавидел дядю и дал себе слово, что за весь сегодняшний день даже не посмотрит на него.

Он подошел к окну. Из окна были видны лошади, укрытые тулупами, сарайчик, гуси на снегу.

На подоконнике стояло зеркальце. Костя сел на стул, выпрямил плечи и покосился в зеркало. Он нравился себе. Ему казалось, что в нем есть что-то такое, ведь недаром ему давали играть в школе роль Печорина, а тот, как известно, был… Костя и ходить старался медленно и не размахивал руками при ходьбе.

Дядя крутился возле печки, всерьез собирался заделать какие-то пробелы печника. Его стараниями уже рухнула на пол кастрюля с горячей водой, а кума охала, но почему-то не сердилась, а, наоборот, была довольна.

— Драку, — ужаснулся дядя, когда упала кастрюля.

— Чего, Харлампий Терентьевич? — спросила женщина.

— Это, кума, не женское слово, а такое.

— А все же, Харлампий Терентьевич?

— Да это молдаванское — черт!

— Какие у них красивые слова, — позавидовала Марья Кузьминична. — Какие, а? Не черт. Черт — это некрасиво. А драку — это ж прелесть. Наденька, жаль, не слышит, она любит такие слова. Костя, ты любишь? — спросила она.

— Нет, не люблю, — ответил он и поспешно отвел лицо от зеркала.

— А Наденька любит, — пожалела Марья Кузьминична. — Очень любит.

— Я не девочка, — отпарировал Костя. — Дело не в том, кто что любит, а как любит.

Костя многозначительно помолчал, подумал, а не ляпнул ли лишнее. Кума выразительно на него глянула.

— Ах ты какой, остряк такой, — покачала головой. — А ну-ка скажи, — спросила она, — любишь ты Наденьку?

Костя вспотел. Он лихорадочно смотрел на куму, дядю, но они молчали, в их глазах было лукавство и та домашняя мудрость, которую ни за что не разгадаешь. У Кости в голове было осязаемо пусто, а плечи ломило, точно он держал на них огромную тяжесть. Он понял, что даже Наденьке не сказал бы о своей любви, не только куме или дяде.

— Что вы ко мне прицепились? — осенило Костю. — Смеяться вам, да?

— Из любого положения лазейку найдет, — восхищенно проговорил дядя, подмигнул Косте и, отобрав у кумы тряпку, закряхтел над лужей. — Мы трын-трава, а он умный. Он приемник смастерил, а я не могу. Мысли, Марья Кузьминична, не те. У него мысли, а у нас мочало.

Когда дядя кончил возиться с полом и с печкой, пили вновь чай. Уезжали вечером.

— Напишите Наденьке письмецо, — причитала кума. — Ей как там? Ужас, одна с бабушкой. Подумать только! Бабушка у меня глухая на ухи.

Дядя трижды поцеловал покрасневшую куму. При выезде из Шербакуля он вспомнил, что не наколол куме дров.

— Вернусь я, — сказал он. — Кхе, неудобно. Дрова одинокой женщине не покололи, как же так можно? Какие мы чурбаки!

Костя подозрительно поглядел на дядю и тоже повернул свою лошадь обратно. Дрова колол Костя, наблюдая одновременно за дядей и Марьей Кузьминичной.