Владимир Журавлев: Сын планеты

Здесь за окном ночь и дождь. Здесь всегда по ночам дождь. И одиночество.

Я стою у окна в помещении, которое я для себя определил как больничную палату — те же стерильность и безличность. Дверь за спиной с шорохом открывается — а может, откатывается в сторону? Я пока ни разу не смог этого разглядеть. Что-то не в порядке со зрением: когда напрягаюсь, изображение плывет и множится.

Его я определил как эквивалент медсестры — здоровый парень с самоуверенной ухмылкой. Такие медсестры горшки не носят. У таких медсестер горшки сами вылетают. Вместе с больными.

— You must to be in bed, — заявляет он на ужасном мировом языке.

У меня с этим языком взаимная ненависть. Чтоб на нем говорить, надо так выдвинуть — или задвинуть? — челюсть, чтоб лицо приняло лошадиное выражение.

Я и сам знаю, что надо в кровать. Эта кровать — она больше для лечения, а не для сна. Но знаю я и другое — чтоб выздороветь, мне обязательно надо двигаться. Видимо, такова моя природа. В памяти сразу встает картина: бесконечная лента шоссе, дрожащий воздух над асфальтом, синие горы вдали, манящий простор степей, двое мальчишек на обочине… Откуда это? Я пока не знаю. Может, постель меня и лечит, но заодно с какой-то целью начисто отшибает память. Я совсем не помню себя.

— Знаешь, — задумчиво отвечаю я «медсестре», — все же дверь в палату не открывается. Она расширяется.

Улыбка здоровяка становится многообещающей. Ну, это мы проходили. Пожалуй, стоит прилечь ненадолго.

— All right, I go уже, — говорю я примиряюще.

Парень разочарованно уходит. Да, дверь определенно не открывается-закрывается, а расширяется-заращивается. Интересно, за окном все еще дождь?

Я снова у окна. Вернее, того, что я определил как окно. Оно не пропускает дождь, но пропускает запахи, звуки и немного ветра.

Кто я? Не помню. Пока не помню. Где я? С этим немного проще. Таких больниц у нас нет. За рубежом, конечно, гораздо лучше, чем у нас, но не настолько же. Отсюда вывод: я и не за рубежом, а дальше. Гораздо дальше. Накатывает тоска одиночества. Ну и что? Я всегда был одинок. Этого я не забыл.

Анико, она тоже одна. Ее мама, видимо, важная шишка здесь, и занята настолько, что не только не может поиграть с девочкой, но и нанять воспитательницу не имеет времени. Я эту даму иногда вижу — высоченное хрупкое существо, диковинной красоты лицо и отсутствующий взгляд.

У Анико неправильное сложение: плечики всегда высоко подняты, шеи оттого совсем не видно (хотя я и не видя скажу, что наверняка цыплячья), и при этом она еще умудряется сутулиться, приволакивать ноги и кривить талию. Очаровательный подросток.

Мне нечем заняться, и я ее всячески заманиваю к себе. Она немного знает мировой, да только я знаю его значительно хуже. Я ей рассказываю сказки. Так как общего языка нет, в основном пользуюсь пантомимой. Анико нравится, она покатывается со смеху. Мне тоже нравится. Я никогда раньше не пробовал показать лягушку.

— You are no skilful, — заявляет она, отсмеявшись. — It's no beauty?

И показывает сама: скользит-струится-летит по палате, поет-звенит-сияет…

— Fine, — вынужден признать я.

И прилагаю все силы, чтоб не выдать свое изумление. Я не артист, но разбираюсь достаточно, чтоб понять: то, что делает она, гораздо выше нашего мирового уровня. Во много-много раз выше. На этом уровне искусство оказывает уже гипнотическое воздействие.

— You are the witch, — серьезно говорю я ей.

Она отчего-то поражена.

Она, в свою очередь, тоже признает, что я много знаю по сравнению с теми, кто был здесь до меня. Ей интересно, кто я такой.

— Воспитатель в детском саду, — бормочу я на родном языке.

То же я могу сказать и на мировом, но как потом объяснить, что далеко не каждый воспитатель владеет мировым языком и пантомимой? И еще кое-чем весьма экзотичным.

А вот чиновники здесь такие же, как у нас! Неистребимое племя. Может, потому, что их пока что никто не пробовал истреблять. Я недавно побывал у одного из них, здесь же, при больнице. При том, что здесь повсюду отличная система оздоровления воздуха, пришлось долго ждать в душном коридоре, когда начальство освободится неизвестно от чего, чтоб соизволить что-нибудь сказать мне. Брезгливо морщась, начальство делало мне выговор за то, что я нарушаю режим лечения, правила общения с персоналом, которые я непонятно откуда должен был знать. В заключение начальство многозначительно намекнуло, что типы, подобные мне, долго бегают по инстанциям, прежде чем получат индивидуальную карту личности. Я ушел на середине его монолога. Лучше б он объяснил, куда я попал.