Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Выходит, съешь тебя собака, пыль от вращения?

— От земного вращения, а вертится она от волнения, — ответил Гаршиков, помогая Нинке Лыковой ставить ящики с огурцами в кузов грузовика. — От чего же еще, Федотыч?

— А дурь в твоей башке от чего? — спросил, не меняя тона, Деряблов и постучал себе пальцем по голому черепу. — Никак голова у тебя не с того конца зарублена, собака тебе съешь дохлая.

— Ты вот что, Федотыч… Пыль у меня от тебя. Известно, с кем поведешься, от того и наберешься. Зубов у тебя, Федотыч, нету, чтобы язык закусить, так ночью, когда будешь спать ложиться, старайся прищемить его дверью. А то шибко длинноват у тебя, болтается. Вместо шарфа зимою можешь им шею обматывать — теплый.

Деряблов обиделся. Теперь, когда Гаршиков приезжал за огурцами, он демонстративно уходил в сторонку и не появлялся, пока машина не уезжала. Стоило машине уехать, как он выходил на солнышко, снимал фуражку и бросался помогать девушкам, и шутил с охотой, и не обижался на их шуточки, и отнимал у них самую тяжелую работу. Ему не полагалось днем работать, он мог уйти домой и там наработаться сколько ему угодно, — ведь у него был огород, держал он кур, гусей, и уток, и поросенка, — но, сбегав на минутку домой и покормив животину, он спешил на овощехранилище. Здесь проходила самая интересная часть, как ему представлялось, его жизни. И так год за годом торопилось время, и он, не замечая торопливости его, жил, забываясь днями и тоскуя в полнолунье, когда спать не хотелось и тянуло на тоскливое размышление об убитом сыне, без времени ушедшей жене, и в такие лунные ночи, когда округ было необыкновенно тихо, выть ему хотелось от боли по сыну.

После работы Катя сразу направилась домой, хотя ее звали посидеть у Марьки. Она торопилась, будто ее кто подгонял. Все казалось, что дома случилась беда, сейчас она узнает что-то такое… Сердце у нее захватывало, шумело в голове. И так в последнее время каждый день.

Иван Николаевич, уж совсем одряхлевший в последние годы, как всегда, сидел на лавке у калитки и ждал ее. При виде Кати он довольно ерзал, однако напускал на лицо недовольство и глядел в сторону.

— Проголодались? — спрашивала Катя. — Дядь Вань, я хотела пораньше, да работы по самые уши.

— Яйцо сырое выпил, после замучила изжога проклятая, — бормотал в ответ Иван Николаевич и уходил на огород. Между огуречными грядами, рядом с чучелом, отпугивающим воробьев и скворцов, стояла маленькая табуреточка, на которой старик любил сидеть. Он умащивался на табуреточке, часами глядел на зелень, на порхающих над цветками насекомых. Порою рядом на грядку садилась Катя. Он ей рассказывал о том, что в Москве у него бессчетное число родственников, знакомых, которые его ждут, не дождутся. Но никогда, сколько она помнит, он не писал писем и ни от кого не получал.

Катя сготовила ужин, позвала старика. Он медленно в доме снял кепку, осторожно потрогал пальцами кончик своего языка.

— Шершавый, — скорбно объявил он. — Одна беда, говорят, не ходит. Пришла беда — отворяй ворота.

Старик подхватил двумя пальцами горячую картофелину, положил ее на ломтик черного хлеба и, сокрушенно вздохнув, откусил.

— Так вот, Катенька Ивановна, скажи мне, этот черный человек, то бишь шоферик, кто он такой?

— Ой, дядь Вань, шоферик он, — весело отвечала Катя, стараясь рассеять все сомнения старика.

— Ты вот, Катенька Ивановна, скажи мне: чего он хочет?

— Ой, дядь Вань! Чего он хочет? Он работает рядом, кирпичи да доски возит на машине. А что ж ему, запрещено заезжать к нам? Он не вор какой.

— Так вот, Катенька, не нравится мне. Как хочешь, дело твое хозяйское. А только…

— А я чё, в него влюбленная? — засмеялась Катя и, подавившись картофелем, закашлялась.

— Тебе он, Катенька, — выждав, когда она перестанет кашлять, внушительно, глухо проговорил старик. — Ты в него влюблена.

— Ой, дядь Вань! Хоть стой, хоть падай. Слава богу, дядь Вань, не маленькая. Мне лет-то вон сколько… Папа в мои-то годы и мама меня имели. Так что, дядь Вань, тревога ваша, ох, как без всякой почвы под собою!

— Гляди, гляди! В том-то и беда, ты не молоденькая. В том-то и беда.

— Да что вы меня пугаете, дядь Вань? — удивилась еще пуще Катя, посерьезнев и пытливо всматриваясь в старика, и, боясь выдать свое волнение, стала передвигать на столе тарелки.

Иван Николаевич ел, как всегда, медленно, нехотя, осторожно пережевывая пищу редкими желтыми зубами, и глаза у него в это самое время тускнели, он уходил в себя, и нельзя было понять, то ли он брезговал пищей, то ли испытывал глубокое наслаждение.