Владимир Мирнев - Дом на Северной

Катя, взглядывая на медленно жующего старика, терялась, принималась ходить по дому, вытирая пыль на комоде, на котором стояли фотографии матери, отца и одна, самая любимая ее фотография — мать и отец вместе, и между ними сморщенная, подслеповатая старушка в платочке, видать, бабушка ее, о которой она ничего не знала. Руки ее переставляли что-то, перестилали постель, вытирали пыль, а в голове вертелась одна мысль — о шофере. В том, что старик упомянул его, Катя увидела недобрый знак. Нет, в последнее время она не думала о нем, не таким ей представлялся ее суженый. Этот был какой-то смешной, суетящийся человек. Но достаточно было ей увидеть его, как казалось: знала этого человека всю жизнь, так давно, будто и жил он с самого детства в соседнем доме.

Осторожно, боясь потревожить старика, Катя вышла на крыльцо, поглядела на стройку — там торопились к Октябрьским праздникам сдать общежитие, работали днем и ночью, оттуда доносился грохот сбрасываемого с самосвала кровельного железа, треск электросварки, голубоватые шары ее вспышек виднелись, несмотря на то что было еще светло. Солнце, опускаясь за далекий курган, пронизало поверх Котелина воздух розоватым цветом, а степь лежала в сиротливой дымке и, казалось, исходила тихим, печальным звоном. На самом же деле дышала степь безмолвием и кротостью, и в ее покорности судьбе было что-то недоверчивое, гордое… «Совсем у них по-другому, — думала Катя, глядя на стройку. — Не чета нашему овощехранилищу».

Вскоре на крыльце показался старик, стрельнул глазами по сторонам и засмеялся.

— Катя, гляди, скворчонок на тебя косится!

— Ой, дядь Вань, вы его научили…

Иван Николаевич вздохнул и многозначительно сказал:

— Прожил я, Катя, долгую жизнь, длинную…

Катя замерла, ожидая, что сейчас дядя Ваня, этот старый, много повидавший человек, который столько лет у нее живет, но о котором она совсем ничего не знает, кроме того, что он из Москвы, что-то расскажет.

— Да, дядь Вань?

— Жизнь моя, Катенька, текла долго, и вот я хворый, в душе чувствую непомерную тяжесть, а тягость эта, Катенька, не от долгих лет, от болезни моей…

— Да, дядь Вань…

— Ну и вот, я в этой жизни прожил долго, а кому ж умирать хочется? Нет. Нет. Нет. Живому существу противопоказано умирать.

— Что вы, дядь Вань! — воскликнула Катя и встала. — Ну что вы, ей-богу, меня пугаете?

Старик ничего не ответил, ушел на огород. А Катя заволновалась, ей думалось, что старик недоговаривает. Видимо, она в чем-то очень провинилась, раз старик ведет такие разговоры. И тут же стала придумывать: а что же такое могла сделать? Вины явной как будто не чувствовала, но чем больше она думала и не находила вины, тем тревожнее становилось на душе. Катя присела на лавку, посидела с час и медленно направилась вниз по улице. Пустынной была она. Напротив двора Коршуновых стояла машина. Возле школы остановилась, вспомнив, как бегала сюда учиться и как встречала ее мать, появляясь неожиданно из-за забора, обнимала ее и целовала, целовала… И как от нее пахло тогда! Тот запах Катя и сейчас помнит… Стоит ей только подумать о матери, запах тут же появляется… Катя обошла округ школы и вернулась к дому. На лавке сидели старик и шофер Юра.

— А-а! — Шофер встал и радостно заулыбался. — А… Вот она, Зеленая Катенька. Где была?

— Где была, там меня нету, — ответила неласково Катя, вспомнив, как Иван Николаевич называл шофера черным человеком, и удивляясь, как это название точно подходит к нему.

— Машина моя забарахлила, шел пёхом домой, — гляжу, а на лавочке старче дремлет, дай, думаю, помирюсь с им. А?

— Плут он, Катенька, зубы заговаривать умеет не хуже цыган.

— Плут, да все у меня тут, — постучал себя по лбу шофер и, неловко хохотнув, сел рядом с Катей. Глаза его загорелись веселым блеском, и он, глянув на Катю, снова хохотнул.

— Плут, — повторил с прежним упорством старик, — знаем мы сейчашных людишек. Зна-а-ем…

— Ничего ты, папаня, не знаешь, хороший, ничегошеньки. Человек — это сплошь загадка. Все-то ты, родимый, и врешь, хоть и седой.

— Зна-а-ем… — поднимал кверху палец старик.

В жизни бывает часто, что безделица, так, какой-нибудь никчемнейший пустячок, играет такую же роль, как и важное событие. А потому и говорят умудренные: мелочей не бывает, все важно. И они правы были. Катя соглашалась с ними полностью, потому что сама всегда была занята какими-то мыслями; эти мысли не отпускали ее ни на шаг, и мысли, как ей казалось, очень какие-то важные; кто что сказал плохого о ней, радость ли, маленькая ли, большая, — это не имело значения. Все требовало раздумий, нервов, было капризно и не подчинялось обычному велению логики. И Катя часто убеждалась, что этот пустячок столь же важен, как и все остальное. Глядя на скворца, поселившегося в скворечнике, она думала, что вот живет маленькая птичка, червячков носит, песни поет. Но год назад скворец погиб от холода, а вслед за ним погибли голенькие скворчата, и вот представила Катя, как летал этот скворушка, кормил детишек, старался, чтобы они были сыты; а ведь и его растили, кормили, беспокоились о нем, и до него тысячи маленьких пташек старались из последних сил высидеть, накормить птенцов, порадоваться жизни, вели цепочку поколений во Вселенной до этого вот замерзшего скворца, до нашего двадцатого века; сквозь тысячи, миллионы лет тянулась ниточка — и вот нет ее, этой ниточки. А как тогда над ее слезами потешался Иван Николаевич! А как Катя тогда закричала: «Жизнь — это вот не мелочь! А важнее этого что должно быть? Ничего важнее жизни нет, дядь Вань».