Владимир Мирнев - Дом на Северной

— Ой, чего ж ты такой? — спросила она, не удержавшись, и повела плечом, и так, что самой стало удивительно легко, просто, будто и человека этого знала давно-давно, и было ей с ним хорошо.

— Какой «такой»? — спросил шофер, оглядываясь и заражаясь смехом. — Немазаный-сухой, так?

— А хоть бы и так!

— Так-то так, красавица, но я же не байбак. — Шофер подвинулся и взял ее за руку. — А меня ты разве знаешь, красавица, Катя Зеленая? Нет, не знаешь меня. Вот в чем погибель твоя.

— Чудно как говоришь, чумазый. Ты поп, что ли? Об чем тебя ни спроси, все ты знаешь, на все-то у тебя ответ готов. Как звать-то тебя по имени?

— Юра я буду, — глухо ответил шофер, подумал и добавил: — Да, действительно Юра. Юра — это неплохое имя. Правда?

— Имя — все хорошие. Вон чудно как говорят: «Как хочешь зови, только хлебом корми». А ведь и правду говорят!

— Юра — хорошее имя, правда, красавица? А сколь тебе лет?

— Лет мне? Не маленькая, чай, я. Уж… А что тебе лета мои сдались? Лета не красят человека, а мудрят его. Есть люди, которые живут двести лет и двести лет молодые. А умрут — сразу стареют.

Шофер направился к машине, сел в кабину, потом выскочил оттуда с ведром.

— А любить меня будешь, красавица? — спросил он, останавливаясь, но вдруг сорвался с места, заспешил к колодцу, с грохотом опустил в колодец ведро, чуть не сорвав ворот с петель, перелил воду в свое резиновое, обмочив при этом брюки.

И тут вышел из дома старик.

— Все бегаешь, шустренок? — спросил он миролюбиво у шофера и сел на крыльцо, что-то пережевывая.

— А ты все брюхо набиваешь?

— Кто? Я? — Дядя Ваня вскочил, готовый броситься на обидчика. — Да как!.. Да кабы ты сдох, дурак окаянный!

Шофер остановился напротив старика, улыбаясь, и подмигнул ему.

— А вот, старик, у моего дружка собаку звали Кабсдох.

— Ну и…

— Чего ты так в людей жалом жалишь? Какая тебя муха укусила? Муха цеце? Али пострашнее? Прям кипяток. Фу-ты ну-ты, все мы от Марфуты!

— У меня мать была, мил человек, Прасковья Леонидовна, а не Марфа, — сдержанно ответил старик.

— Чудак человек, так это ж присказка такая.

Шофер направился к машине, залил в радиатор воду и снова сел рядом с Катей. Она задумчиво глядела на стройку. Уже наполовину возвели двухэтажный кирпичный корпус общежития, рабочие вбивали белые бетонные столбы вокруг здания — для забора, — а грейдер медленно двигался от стройки к улице, прокладывая дорогу.

— Чего ж ты, и не поемши поедешь? Дядь Вань, а у нас чего-нибудь не найдется разве поесть?

Старика уже не было на крыльце. Возле крыльца важно расхаживал скворец, косился на дверь.

— Э, Зеленая, теперь-то мне и подавно некогда. Вот хлебушка-то кусочек не пожалей для молодца.

Катя убежала в дом и вынесла ему большой ломоть хлеба с маслом.

— Что ж ты сразу не сказал, что кушать хочешь? — Катя вправду заволновалась, и ей не хотелось отпускать шофера голодным.

Шофер взял ломоть, влез в машину, откусил кусок и, помахав рукой, уехал. Катя села на скамейку, снова уставилась на стройку и не услышала, как рядом сел Иван Николаевич и о чем-то спросил. Хорошо ей было сидеть под солнцем, глядеть на стройку и чувствовать теплую, ласковую жизнь. За весь этот день Катя больше не проронила ни слова. А ночью ей снова чудился разговор с шофером, теплое солнце и сидевший рядом старик.

На другой день Катя ушла на работу раньше обычного. Уже с утра солнце нещадно палило, и по улице плыли испарения, сильнее обычного пахло бурьяном, картофельной ботвой. Возле молокозавода сгрудилось машин десять с молоком и телеги с флягами со сметаной. Подле райисполкома стояло несколько «козлов», привезших, видать, председателей сельсоветов; шоферы, сойдясь у одной из машин, рассказывали анекдоты, смеялись. Один из них оглянулся на Катю. Тихо было на улице. Толстым слоем лежала еще прохладная пыль на проезжей части, и только вверху звенело от напористого солнца, гудело от пронзительной голубизны неба. И от этого неслышимого звона было радостно, хотелось подольше побыть на улице…

Старик Деряблов спал, постелив на ящики свой неизменный, видавший виды романовский полушубок, который носил еще его дед, говорили, что этот полушубок деду подарили ссыльные декабристы. По лицу старика ползали мухи, но он спал крепко, почмокивал губами, ничто его не тревожило. Никто еще не пришел на работу. В больших ящиках набросом лежали зеленый лук, повядшие слегка за воскресенье огурцы, хотя и велено было сторожу спрыскивать их водой.