Владимир Мирнев - Дом на Северной

Стремительно неслась машина, и степь, уже местами пожелтевшая от сухого летнего солнца, будто вертелась и невидимым полотном навертывалась на Катю, и от быстро вращающейся степи, упругого воздуха и чистого неба у Кати кружилась голова, и она, сама не зная, откуда у нее взялись слова, потому что никогда не пела этой песни, запела:

Пела она тихо, ее никто не слыхал. Кроме старика Деряблова. У Кати самой от этой песни что-то внутри натягивалось, какая-то тоненькая жилка трепетала, замирая от грустного мотива…

Катя помолчала, переживая пропетое, отвернулась, положила руки на борт кузова и уже не пела, а вела этот тоненький, словно ниточка, мотив внутри себя.

Она и не заметила, как приехали. Старик Деряблов окликнул ее. Она спрыгнула с машины, все еще поглощенная мелодией, присела в сторонке на траву и все хотела вспомнить, где и когда услышала впервые эту песенку. И вспомнила: ее пела мать.

И сколько они ни работали в колхозе, ее всюду преследовал этот мотив. Катя, как и все, приехавшие работать у шефов, трудилась с утра до вечера: собирали огурцы на бахчах, таскали тяжелые корзины с огурцами на край поля и там переваливали их в ящики, которые складывали в штабеля, готовя их для погрузки на машины. После работы, вечером, молча шла вместе с подругами, молча разоблачалась и, искупавшись, не проронив ни слова, возвращалась в палатку, где спала их бригада. Деряблов весь день крутился возле двух огромных казанов, тут же, на бахчах, варил супы и каши, обильно кормил проголодавшихся девчат, часто во время обеда или ужина подсаживался к Кате и спрашивал:

— Тяжело, Катерина Зеленая?

— Ой, что вы, Федот Никитич! Очень даже легко. За весь день так умаешься, что аж ложку лень ко рту несть. Ей-богу, кушать не хочется.

— Ну, такое дело не хитрое — умаяться. Огурцов, главное дело, сколько! Погляди, цельный денечек двенадцать человек идут по полю, а конца и края не видать.

— Ой, не видать, — соглашалась Катя. — Ой, как там Иван Николаевич? Ему-то некому поесть сготовить.

— Не пропадет твой Иван Николаевич. Куда старый деется?

— Ой, не говорите, Федот Никитич! Он, как вам сказать, он как ребенок маленький. Целый день меня нет, а он и сварить-то не сварит. Сидит, ждет. Уж такое у всех мужиков.

— Уж такой он мужик, такой, что и зола сыпется. Прогорел этот твой мужик, Иван Николаевич, еле-еле тлеет. Жизни-то в нем с наперсток.

— Я в том самом смысле, Федот Никитич, что все одно он ничего не понимает по хозяйству. Вот мое сердце, Федот Никитич, и болит про него. Не с кем и передать, что все хорошо, чтоб и он-то не беспокоился.

— Черта лысого он тебе убеспокоится, — сердито отвечал, отворачиваясь, Федот Никитич, и в его голосе слышалась зависть к тому совсем неизвестному, чужому человеку, о котором вот эта молодая баба постоянно думает.

Катя после разговора с Дерябловым уходила на небольшой холмик, возвышавшийся среди бахчей, и сидела там долго, слушая, как девчата поют, смеются, глядела на темное звездное небо, обостренно вслушиваясь в ночные шорохи. Она слышала, как в кустиках возится пичужка, как квакают на озере лягушки и как шуршит там камыш, как какая-то птица, бесшумно махая крыльями, пролетела рядом, невидимая в темноте, обдав ее волной прохладного воздуха, слушала и не могла понять себя, у нее от каждого шороха усиленно билось сердце, и казалось, что в каждом шорохе участвует она, Катя, каждый шорох — это она сама, и в каждой маленькой былиночке тоже будто была она сама, жила ею, этой маленькой жизнью травиночки. Кате думалось в такие минуты, что сама она истончалась до предела, становилась вон той тоненькой колеблемой ветром былинкой, и у нее тихонько, помимо ее воли, всплывала в душе мелодия, тоненько звенела на самой последней ноте:

Еще издали Катя увидела Ивана Николаевича, стоящего у калитки. Зашлось сердце, и она, не выдержав, побежала: так ей было радостно. Но Иван Николаевич, завидев ее, скрылся в доме. Когда Катя появилась на пороге, он стоял в скорбно-задумчивой позе на середине комнаты над чемоданом, держал в руках новую — в полоску — рубашку, купленную Катей весной, и даже не взглянул на Катю.

— Дядь Вань! — радостно воскликнула Катя и бросилась ему на шею, ни о чем дурном не подумав при виде старика, стоявшего над раскрытым чемоданом.