Владимир Воробьёв: Я не придумал ничего [Рассказы для детей и взрослых]

А вообще-то у меня одна забота — дразнить фашистов, выводить из себя. Ни спокойно поесть им, ни спокойно поспать. Боеприпасы не подтащить без страха, пополнению ночью не подойти без опаски. По, главное, заставлять их нервничать и стрелять. Для того и поставлена моя пушечка здесь, на открытом месте, для вящего соблазна… И они нервничают, и стреляют всей батареей, стремясь смешать ее с землей. А наши корректировщики только и ждут: сидят на деревьях с биноклями, засекут вспышки огня немецких орудий, и… заговорят тогда наши батареи в ответ — не возрадуешься.

А иногда мы с ней и в больших стрельбах участвовали. Первый раз, помню, это было, когда я только что явился сюда. Ко мне вдруг подбежало человек пять сразу и давай распоряжаться. Подтащили поближе мои ящики со снарядами, открыли, помогли протереть снаряды тряпками с маслом. Мне было приказано подавать.

Там, впереди, из кубанских плавней, не раз выходила наша пехота, да вот беда: не могла закрепиться, утюжили ее немецкие танки… Сейчас она снова пойдет вперед, но будет встречена автоматным и пулеметным огнем. Значит, дело за нами!

И вот по сигналу артиллерийский полк обрушил на фашистов гром. Огненный вал, ревущий и грохочущий, покатился перед нашей пехотой, сея ужас и смерть, прижимая врага к земле, не давая ему поднять головы. Но это еще качало! Потом туда ворвется пехота, неся возмездие на штыках.

Вокруг меня сейчас кипит адова работа. Ревом ревет пушка, изрыгая пламя. Сплошной лентой из рук в руки текут снаряды к орудийному затвору. Молниеносно, как фокусник, мановением ладони заряжающий толкает и толкает их в казенник. Я, оглушенный, потный, счастливый, весь перепачканный копотью, бесом верчусь, отгребаю из-под ног солдат горы стреляных гильз, подаю и подаю снаряды.

— Скор-рей! — свирепо рявкнул на меня заряжающий, выпучив бешеные глаза, когда я было засмотрелся на его работу.

А медлить и впрямь нельзя. Эдак можно и по своим…

И вдруг разом все смолкло. Солдаты внимательно, не сходя с мест, прислушались. Колеблется струями воздух над раскаленным стволом. Там, в полутора километрах от нас, в порядках пехоты изредка потрескивают ружейные выстрелы. Артиллерия немцев молчит. По лицам ребят я понял: дали как надо, если молчат!

Потом мы расселись на станине орудия, задымили. Только я все никак не мог прийти в себя, незаметно для всех, мелко-мелко дрожал от возбуждения и то одним, то другим рукавом вытирал пот.

Теперь я не принимаю участия в больших стрельбах, только день и ночь, день и ночь извожу врага методическим огнем. И ведь что-то, наверное, иногда, пусть нечаянно, удавалось мне и еще! Ведь недаром фашисты однажды еще и самолет прислали, чтобы стереть с лица земли бессмертную пушчонку. «Юнкерс» неслышно, с выключенными моторами, низко летел, оставляя за собой ветряной шелест с посвистом, стелил по земле серую тень летящего креста, потом вдруг возник над орудием, сбросил тяжелую бомбу, рубанул из всех пулеметов, взрычал и взмыл, растворясь в синеве.

А как-то прямо средь бела дня приехали и развернулись рядом никогда еще мной не виданные «катюши». Вот сняты чехлы, и на платформах грузовиков оказались… короткие рельсы какие-то, штук по семь в ряду, на них двухметровые стального цвета «сигары»… Бесшумно, или мне так показалось, «сигары» одна за другой слетели с рельс и устремились, исчезая из глаз… И вздрогнула земля.

Я выбежал перед своей пушкой, приседая, хлопая ладонями о колени в восторге, неистово радуясь неслыханной мощи. Если тут, под моими ногами, трясется земля, что делается сейчас там, у них!

Отстрелялись «катюши», подняли клубы пыли до самого неба, развернулись и уехали. А я представил себе, что сейчас, сию минуту, будет твориться здесь. И не ошибся… И опять уцелел.

Хлопотно стрелять ночью. Каждый раз я должен отбежать от орудия метров на тридцать, включить фонарик, укрепленный на черенке кирки, воткнутой в землю, потом подбежать к пушке и навести прицел таким образом, чтобы светящаяся ночная точка наводки оказалась как раз в перекрестии, потом снова побежать, выключить фонарик и вернуться. Прицел от выстрела собьется — и все начинай сначала. А ведь еще и поспать нельзя, второй месяц пошел, как вскакиваю я в тоске и тревоге, боясь проспать больше часа с минутами, положенные мне командиром…

И вот тут, с досады, у меня мелькнула идея! Я на ноги вскочил, помыкался туда-сюда, потянулся с хрустом, зевнул всей пастью по-собачьи и рассмеялся даже. «Просто-то как! Ай да Володька!» — хвалил я себя напропалую. И подмигнул сам себе: знай, мол, наших! Я тут все один да один… Вот и привык разговаривать сам с собой.