Александр Серафимович - Черный треух

Оп гладил ее голову, но глаза смотрели жестко и холодно, и она знала: никакими силами нельзя было его удержать. Он ушел и поздно ночью вернулся. На другой день опять ушел и стал уходить каждый день и возвращаться ночью.

Стали и к нему приходить.

Все это был молодой народ, плохо одетый, с худыми лицами и беспокойно горевшими глазами.

Целыми часами, понизив голос, говорили о делах, о выступлениях партии, расшифровывали и зашифровывали письма.

Ребенок внимательно вглядывался в этих людей, надевал маленькие туфельки, тихонько слезал с кроватки и, забрав все свое имущество, карабкался к отцу. Тот брал к себе на колени, и по суровым чертам проходило выражение внутренней мягкости и ласки, так не вязавшееся с этими чертами и так неожиданно присущее им.

А голос его все так же деловито звучал:

— Так говорите, есть народ, а денег не хватает? Да ведь в местном комитете у них же есть средства. Наконец можно снестись с центральным…

— Папочка, если нет денег, я своего козерога могу подарить. Вот.

Все смеются, а она смотрит на них не по-детски внимательными глазками, и черточка напряжения и мысли хмурит ее лобик. Что в отце теперь что-то новое и не весь он принадлежит ей, это она отчетливо понимает. И ей опять хочется забрать своего папу.

В окна по-прежнему черно смотрит ночь, но она давно перестала быть живой. Уже никто там не кланяется, не плачет, не стучит, не заглядывает, а если и стучит, так это просто мокрые ветви о холодное стекло. Никто не возится и не разговаривает в трубе, а если и возится и воет, так это просто ветер. Зато целое море новых понятий хлынуло в ее маленькую головку, и она хлопотливо их сортирует. И она хочет опять забрать себе своего папу, обвивает его шею и целует:

— Я тебя крепко, крепко люблю, папочка.

И, бессознательно ища слабого места в его сердце, говорит:

— А мама опять стала плакать.

А они ласково гладят ее головку, и их суровые речи о делах, спаянных с жизнью и смертью, перевиваются смехом, шуткою, и лаской, и маленькой сказочкой.

Отец прижимает к губам эту головку с мягкими льняными волосами, и странное ощущение нарастающего в этом теплом комочке сознания проникает его каким-то новым, незнакомым, не испытанным дотоле чувством.

— Ой!.. Какая твоя борода!.. Щекочет… Отчего она такая черная? Ты ее красишь?

Как-то вечером в комнату ворвался запыхавшийся бледный человек и, с трудом переводя дыхание, крикнул:

— Дом оцепляют!..

Богун выпрямился, спокойный и холодный.

— Где?

— В Кривом переулке… возле фабрики… Скорее… иначе поздно!..

Женщина, захлебываясь, с безумными глазами, обнимая одной рукой и толкая другой к двери, шептала побелевшими губами:

— Павлуша… уходи… сию минуту… уезжай… не ворочайся больше, не медли… уходи… ради всего…

Он обнял жену, легонько отстранил и наклонился над девочкой. Та лежала, с блестящими глазами и горящим личиком, и сосредоточенно перебирала края простынки.

— Ну, девочка, прощай… будь здорова, весела, не забывай своего папу…

Он крепко поцеловал ее. Девочка, равнодушно относившаяся ко всему, что происходило, занятая своей простынкой, вдруг обвила отца и улыбнулась:

— Нет, ты мой.

— Скорее… уже в воротах…

— Павлуша, уходи…

— Уходите же!..

— Крошка моя… но ведь мне надо ехать далеко… мне очень надо ехать…

Она нахмурила бровки, как хмурил их Богун.

— Хорошо, папочка, только… — губки ее дрогнули, — приди ко мне еще разочек… мамочка ждала, плакала… теперь я буду ждать… буду пла… кать… буду… дол…го пла… кать…

Губки ее опять задрожали.

— Павлуша… Павлуша… ты погиб…

Женщина металась, ломая руки.

Богун взял девочку, посадил на колени, обнял и, чувствуя ее горячее тельце, потерявшееся в его сильных руках, стал говорить, удерживая трепетание голоса, сам но узнавая себя, сам удивляясь неиссякаемому источнику бившей в нем нежности:

— Мой дружочек… мой милый, мой ласковый дружочек… моя крошка, моя ненаглядная… папа… придет… папа твой придет… папа твой во что бы то ни стало придет… будь покойна, моя ласточка, и жди своего папу… только будь здорова, у тебя что-то горячая головка…

— Двор наполнен людьми… теперь только через крышу сарая…

Еще раз поцеловал, положил в кроватку и бросился к двери.

Ворвалась орда, но нашла рыдавшую женщину и ребенка.

И он пришел.

Он пришел в глухую, темную, ветреную осеннюю ночь.