Иван Никошенко - На далекой заставе [Рассказы и очерки о пограничниках]

Мамлей проворно козырнул и побежал к лесу. Вслед ему раздались два выстрела. Мамлей кувырнулся на землю и, сердито взглянув на застрявшего в болоте безрукого, собрался стрелять.

— Не сметь, Мамлей! Не сметь! — погрозил я бойцу.

Мамлей с недовольным видом опустил винтовку и пополз в лес. Он полз и сердито оглядывался, чем здорово рассмешил нас. Мамлей был молодой боец, недавно прибывший на заставу, и многое из того, что было понятно старым пограничникам, для него пока являлось загадкой.

Ознакомив бойцов с планом, я приказал им собирать сучья и тащить их к болоту. Из колхоза люди пришли бы не раньше чем через час, а за это время безрукого могло засосать.

Слыша треск, уханье ломаемых деревьев, сучьев, безрукий долгое время не мог понять, что все это значит. И только когда из леса потянулись бойцы, волоча за собой кто сбитую бурей маковку сосны, кто сгнившую стегу, а кто просто охапку хвороста, он понял, что советские пограничники надеются захватить его живым.

Он поднял маузер и давай поливать нас огнем, не подпуская к болоту. Когда стрельба стихла, бойцы подхватили сучья и потянулись к болоту. Но безрукий не успокоился. Снова мимо нас защелкали пули.

Но это уже не могло остановить моих ребят. Лавируя между кустами, они шли вперед. Бойцов охватило какое- то безразличие к опасности, а некоторые из них, желая щегольнуть своей храбростью, пытались даже шутить. «Врешь! Стреляй — не стреляй, а все равно спасем…» Пришлось предупредить ребят, чтобы были осторожнее.

Дотащив хворост до болота, бойцы сразу же уползли в лес за новой партией сучьев, а я занялся устройством дорожки. Каждый раз, когда я, ерзая в кустах, выбрасывал в болото очередную охапку хвороста, безрукий посылал в мою сторону по пуле. Он не кричал, не ругался, не предлагал нам оставить его в покое, — он только стрелял. Но я почти физически ощущал ту звериную злобу, которую он вкладывал в каждый свой выстрел.

Безрукий стрелял, а я считал пули. Должны же когда- нибудь у него иссякнуть патроны. Вначале он стрелял из маузера, но последние два выстрела он произвел из нагана. В нагане семь пуль, из которых две уже выпущены на ветер, значит в распоряжении безрукого осталось только пять пуль, а это уже значительно меняло дело.

Время от времени я останавливался, поглядывая в сторону леса, прислушивался, ждал подмоги, ждал, когда застучат в сосновом бору острые топоры колхозников, но лес был угрюм и тих.

Вдруг до меня донеслись хлюпанье и треск. Я взглянул на болото. Безрукий отчаянно барахтался в трясине, тянулся к обманчивому курчавому кусту осоки, какие обычно растут только на особенно вязких местах.

— Гражданин, что вы делаете? Держитесь влево! Нельзя подходить к осоке! Там промоина! Промо-и-на!

Безрукий обернулся и, ничего не сказав, послал в мою сторону выстрел. Тут я вторично, но в еще более категорической форме предостерег его об опасности. Чудак, он лез, не обращая внимания на предостережения, знай лез к поросшему осокой холмику, который издали мог вполне сойти за небольшой твердый островок: так густа и высока была на нем осока. Добравшись до островка, безрукий уцепился за осоку, но, почувствовав, что просчитался, сразу же подался назад. Однако было уже поздно.

Я сделал последнюю попытку достать его и стал еще усиленней и уже совершенно открыто бросать хворост в болото.

А затем для меня стало ясно, что мы зря ломали деревья, зря таскали сучья, зря гатили Окатовское болото. Застрявшего в болоте уже ничто не могло спасти.

Понял это и человек, сидевший в болоте. Он уже не стрелял, а молча цеплялся за хрупкие обманчивые стебли осоки, пытаясь хотя бы на несколько минут оттянуть неизбежный конец. Но осока рвалась, как прелые нитки.

— Эх, мало нас, ребята. А то можно было бы ремней навязать да бросить их безрукому, — проговорил кто-то из бойцов.

— А с чего бы ты их бросил?! С облаков? С аэроплана бы на тихом ходу веревку ему сунуть, тогда наверняка можно было бы вытянуть из трясины беляка.

— Это только в кино канаты с аэропланов кидают; а в жизни этого не бывает. Да и не возьмет такой барсук веревку.

— Это почему?

— Грехи, видно, у него перед советской властью большие, если он все время с нами пулями переговаривается.

Раздался выстрел, за ним второй, третий. Я сделал бойцам знак, чтобы они быстро ложились. Но тревога оказалась ложной. Безрукий стрелял вверх, в нависшее над ним веселое солнце, в голубое небо, такое лазурное, приветливое и ясное.