Александр Овсиенко - Материнский кров

— Война… война… война…

В окнах станичной школы горел свет, около хлопающих часто дверей толпились призывники. В одном месте, в другом, третьем белели женские косынки, будто свечи горели вокруг каждого призывника. А Ульяне пока хотелось оставаться одной. Выйдет Матвей, тогда и у нее начнется одинаковая со всеми станичными бабами судьба, солдаткой станет, как и они… Она отошла чуть поодаль, к молодому дубку, и не чувствовала рукой тяжести мужниной солдатской котомки. Одышка понемногу отпускала, но сердце сбилось от быстрой ходьбы, никак не могло выровнять стук. В военкомат сейчас все спешат не опоздать, а тут четыре дня дожидался Матвея вызов.

Повестку во вторник принесли, а Матвея и дома нет — на косьбу неделю выпросил себе и жил на покосе, не зная, что уже война началась, что надо винтовку брать ему в руки, уже призвали его в солдаты. Хотела сразу бежать туда и удержала себя, отсрочку дала Матвею и себе, да и Митю сюда ж подтянула, вдруг в эти дни приедет, вот и простится сынок с батькой, и Матвею такое провожанье станет дороже. Не вышло так. Подхватились оба, как только с покоса вернулся Матвей.

Со всего района сюда собирают на фронт, значит, нужда там в подмоге большая. Перевели и военкомат из Горячего Ключа в станицу. Псекупская ж три дороги свела в одну. И та теперь военная. Вот и по радио в каждой сводке с войны только и слышно: «Превосходящей силой потеснили наши войска…» Сколько ж тех немцев пошло войной на русскую землю? И самолетов немецких летает в русском небе видимо-невидимо, как саранчи… Господи, прости меня… То мой грех, не Матвеев…

Толпа призывников и провожающих колобродила на школьном дворе, но временами здесь раздавались военные команды, появлялся строй, делалась короткая перекличка, отряд за отрядом уходил в сторону Молькина хутора, где шло формирование воинских частей. И женщины в белых косынках семенили вслед строю, еще не фронтовому будто строю, еще можно было увидеть своих мужей и сыновей в том строю, еще боль отрыва не стала утратой, горе войны не открылось, было пока где-то далеко от кубанской земли. Уходили одни, вызывали других, круглые сутки напролет тянулись проводы и прощания.

Матвей вывернулся из-за чьей-то спины неожиданно, Ульяна даже удивиться не успела, как это она не высмотрела его в дверях. В окно, что ли, выпрыгнул ее Матя, или другой выход есть из школы, но вроде бы нет, сюда водила сына учиться, знает здесь все ходы и выходы, одна тут дверь на все случаи, и на такие, как война. А Матвей уже тянул из ее рук свою солдатскую котомку и не горевал глазами, как два часа назад, усы даже как-то вздернулись у него кончиками браво от какой-то удачи. Как заплакать рядом с таким? Обнимает свободной рукой, и ладонь на плече спокойная, и голос не рвется прощанием. Значит, оставили пока, не уходит на фронт ее Матвей? Господи, как это так случилось, если все уходят в ночь, уходят…

Она плохо соображала, наверно, от счастья, оглядывалась вокруг, будто вырывалась от Матвея и его слов, глазам его и своим не верила. И вдруг сорвалась, потянула мужа за руку, быстро-быстро пошла под горку, побежала, и Матвей бежал рядом с ней, топал сапогами, пробовал приостанавливать и говорить, что спешить им теперь некуда, отсрочку ему дали, отсрочку от фронта, от войны. Она дергалась от таких слов, не принимала их в свое сердце. «Молчи, Матя, молчи, а то вернут нас обоих, отбился от всех, так молчи…» Белую косынку готова была сорвать с головы, чтоб не выбеливала, на солдаток не делала ее похожей. Не горит ее свеча, не горит…

Спуталось у них сегодня все, сбилось. В хате не стали зажигать лампу, оба торопливо раздевались каждый у своей кровати, но спать легли в ее, Ульянину, кровать, куда давно не пускала Матвея, а в эту ночь забыла все свои обиды, ревность и все сорное. Давняя страсть вернулась сегодня к Ульяне, будто заново Матвея сделала своим, ни с кем теперь не поделится.

— Ма-а-ать-я…а, — шептала, целуя Матвея в щеки, а слышалось: «Мать я…» Он растерялся поначалу от ее натиска, молча целовал в шею и в плечо, настраивал себя на свою мужскую любовь, будто припоминал изрядно подзабытое дело, не знал, куда приложить руки. Она слабела от прикосновения его ищущих рук, просила чего-то:

— Ма-а-ать-я…

И опять слышалось материнское в голосе и ласке, и это останавливало руки Матвея. Как же она могла жить без этих рук, кому, глупая, отдавала их на ласку и зачем?

— Ма-а-ть-а…

Мой, мой, никому не отдам, никогда. Все во мне от Матвия, все хочу сама, все… Как хорошо, господи… И Ульяна нежно запускала ладони в жесткие вихры мужа, близка так была к нему сейчас, как никогда, даже в ранней молодости и свежести своей, не была близка, — вся, всем своим существом. Она даже тела своего не стыдилась, забыла, что оно было у нее костистое, без лишней толщины, какая накапливается у баб ее возраста, работа тяжелая с потом все лишнее из нее изгоняла.