Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Очевидно, что природа, создав такую биологическую единицу, как человек (впрочем, и любое другое земное животное), зачем-то раздробила эту единицу на две половинки. И вот миллиарды половинок живут на земле обособленно друг от друга.

В самом деле, ни мужчина, ни женщина в отдельности не могут воспроизвести себе подобного и были бы обречены на немедленное вымирание. Следовательно, ни тот, ни другая не могут считаться полноценной биологической категорией.

С этой точки зрения только соединившиеся мужчина и женщина представляют из себя уже не две дроби, но полную единицу, способную продолжить себя во времени и в пространстве. Отсюда, вероятно, к неистребимая тяга к воссоединению двух разрозненных половин одного целого, тяга, называемая любовью.

В сборнике «День поэзии» за 1968 год одно мое стихотворение попало по небрежности составителей к Дмитрию Сухареву и значится там под его именем. Досада моя была не столь велика: ошибка рано ли, поздно ли исправится. Я поймал себя на том, что мне было бы гораздо досаднее, если бы ко мне попало чужое стихотворение и люди читали бы его, принимая за мое.

Однажды в далекой и жаркой юго-восточной стране я съел что-то недоброкачественное и утром, проснувшись, почувствовал, что меня перепиливают по животу. Такой боли и такой слабости я не испытывал никогда. До столицы государства, где медицина и вообще цивилизация, было три дня пути. Чтобы я не так страдал во время этого путешествия, подоспевший местный врач сделал мне три укола: в обе руки и в живот. Через минуту мои дикие, невероятные боли сняло как рукой, и меня повезли в столицу. Я ехал и думал: врач сделал мне сильную болеутоляющую инъекцию. На мою боль, на саму болезнь он накинул болеутоляющее покрывало, и я, конечно, благодарен ему. Но ведь под этим покрывалом продолжает развиваться процесс! Чтобы его остановить, нужно не болеутоляющие, а иные средства. Нужны мощные антибиотики или даже, кто знает, хирургическое вмешательство.

Не бывает ли точно так же болеутоляющего искусства?

Смотрю на цветок жасмина. Его чистота, нежность и тонкость неправдоподобны, глаз не устает любоваться им. Кроме того, он источает неповторимый во всей многообразной природе, только ему, жасмину, присущий аромат. Его конструкция проста и строга, он построен по законам симметрии, его четыре лепестка, расположенные крестообразно, как бы вписываются в условный круг.

Все это — и белые лепестки, и желтая сердцевина, и даже сам аромат, — все это создано при использовании ста четырех элементов таблицы Менделеева путем хитроумных (или гениальных?) комбинаций. Ни один элемент в чистом виде жасмином не пахнет. Ни один элемент не может произвести такое же эстетическое воздействие, какое производит живой цветок.

Ну, конечно. Ведь и буквы, будучи рассыпанными, не значат ничего. Возьмем хотя бы такой бездушный и бесчувственный, бесцветный набор букв:

в, з, ы, ж, ш, х, о, м, у, д, н, и, о, ы, р, а, д, с, в, к, о, у, ь, н, о, м, р, о, к, н, ж, ы, и, й, ж, у, ь, и, е, я, ж, у, ь, и, е, я, ж, с, ч, б, ш, ь, о, ч, н, х, а, т, и, у, с, п, ы, ж, я, н, е, м, ж, л, е, н, в, о, у, г, б, и, в, з, д, я, з, с, а, д, з, е, в, з, ю, о, е, о, г, и, п, р, ш, о.

Увидим ли мы, читая эти буквы, какую-нибудь картину, тем более прекрасную? Услышим ли прелесть черной ночи, ее тишину? Возникнет ли перед нами мерцание звезд, почувствуем ли мы в гортани прохладу ночного свежего воздуха, а на сердце неизъяснимую тревогу и сладость?

Но вот буквы меняются местами, группируются, соответствующим образом комбинируются, и мы читаем, шепчем про себя, повторяем вслух:

Но каким образом перегруппировываются элементы Менделеевой таблицы, чтобы из их бездушной, бесчувственной россыпи получился живой, благоухающий цветок жасмина?

Теперь поставим себе вопрос: сколько миллионов лет нужно встряхивать на подносе и перемешивать рассыпанные буквы, чтобы они сами сложились в конце концов в гениальное лермонтовское четверостишие?

Или в поэму «Демон»? Или в целого Гёте?

Не знаю, как там с цветком, но для того чтобы из рассыпанных букв получилось гениальное стихотворение, нужен — как ни печально в этом признаваться — поэт.

Когда невежда сталкивается с явлением, которое он не может понять или которое недоступно пяти его органам чувств (всего лишь пяти довольно примитивным органам чувств), он говорит: «Этого не может быть». Эта фраза есть высшая степень человеческого невежества.