Инга Петкевич - Лесные качели

— Ну, знаешь, — сказал я. — Я удивляюсь еще, как ты нас признала. В твоей бурной биографии…

— Почему же! — откликнулась она. — Я вас не забыла, я вам даже письмо писала.

— Да, письмо… — сказал я.

Поленов засмеялся.

— А как насчет шпионов? — с усмешкой спросил он.

Я ничего не знал про шпионов, как видно, они были только между ними.

Она вспыхнула, вскочила, подлетела к буфету и стала там что-то искать.

— Не было, значит, никаких шпионов?

Она молчала, но даже по затылку было видно, что она готова провалиться сквозь землю.

— Зачем было врать?

Она резко повернулась к нам, лицо ее горело.

— Были, были! — выкрикнула она. — Это для тебя не было, а для меня были.

И убежала прочь.

— Игрушки, — зло сказал Поленов. — Все одни игрушки. Страсти, шпионы, тигры…

Я понимал его разочарование: я и сам надеялся увидеть ту рассеянную, непостижимую женщину, но сердиться-то надо было на себя.

В прихожей, пока мы одевались, вдруг зазвенел телефон. Динка, не замечая нас, прошла мимо, взяла трубку. И ее будто подменили.

— Нет, нет, — говорила она холодно и четко. — Дровосек заболел. В Японию едет Лишний… Буду в семь… Нет, не надо…

Мне было любопытно, и я медлил уходить.

— Опять кого-то морочит, — проворчал Поленов.

Она повесила трубку и прямо смотрела на нас. И опять, как тогда на набережной, защитное силовое поле отделило ее от нас. За его надежной защитой ей было спокойно и удобно рассматривать нас, разве чуть скучновато.

— «Гербарий» идет в кинотеатре «Свет», — сказала она.

— А шпионы? — усмехнулся Поленов.

Она разглядывала его с выражением иностранки, которая прислушивается к звукам незнакомой речи, не пытаясь понять ее смысл.

— Их нет, — будто издали проговорила она. — Ты же не поверил этой чепухе?

— А кто поверит? — зло огрызнулся тот.

Она опять выдержала паузу, будто прислушиваясь к чему-то.

— Вот и молодец, — серьезно сказала она. — Тебя не проведешь, не на такого напали.

— Брось ты эти штучки! — взорвался Поленов. — Поищи себе других идиотов.

— Пошли, пошли! — Я взял его за плечо, он в бешенстве смахнул мою руку, выругался… И выскочил на площадку.

Я же не мог не оглянуться. Она стояла под своим защитным колпаком, стояла просто, спокойно, серьезно, но это было так прекрасно, что я чуть не завыл от тоски.

— А ты уже никогда не узнаешь правды, — вдруг сказала она и закрыла за нами дверь.

У меня в голове все перемешалось: ну да, мне уже говорилась эта фраза, но то было во сне… Рассказывал я ей этот сон?.. И сон ли это?

И вот просторный осенний день, поредевший Павловский парк, и видимость как сквозь линзу. Чистые холмы, застывшие беседки, покой и равновесие. Медленно и плавно движется камера, и вместе с ней, то удаляясь, то приближаясь к нам, бредет по желтым листьям длинноногая девочка-подросток в клетчатом пальто и красных ботах с орнаментом — белыми петухами. Белые петухи серьезно и прилежно ступают по желтому ковру. В руках у девочки пучок желтых листьев. Она изредка нагибается и присоединяет к нему очередной лист.

…Бьют часы, красивый бой. Поздний вечер. Сумрачная, тихая комната, папин кабинет. Вместо стен стеллажи с книгами. За огромным фамильным столом, под огромным зеленым абажуром все та же девочка. Тщательно и старательно закладывает листья в большие тяжелые книги… Трещит сверчок…

И вдруг — ясный морозный день. Первый снег, видно, что первый — такой блеск и белизна… Все та же девочка наклеивает засушенные листья в альбом. Приклеила, посмотрела в окно… Взяла перо и вывела правильным круглым детским почерком под листом: «Клен обыкновенный. Родина — средняя полоса России».

Шел мокрый снег, под ногами чавкало грязное месиво. Желтые фонари светили ровно и тускло.

— Где мы? — спросил Поленов.

— А черт его знает.

Я действительно потерял ориентир. Кинотеатр выпустил нас, по своему обыкновению, на какой-то темный двор; дворы были проходными и вывели нас на какую-то убогую речку без набережной. Редкие пешеходы отвечали скупо и пугливо, и мы несколько раз поворачивали, пока не вернулись на ту же речку.

— Было… Есть… — сказал я. — Не было шпионов, чемоданов, птичек, а есть грязь, слякоть, стужа… И трезвость. Надо было верить, надо было… Поверить — значит полюбить.

— Верить всей этой чепухе! — огрызнулся он. — Все равно рано или поздно она бы рассыпалась.

— Что — любовь? — спросил я.

— Не любовь, а чепуха.

— А любовь?

— Да оставишь ты наконец меня в покое? — сдавленно произнес он. — Что ты ко мне привязался? Что тебе от меня надо?