Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Жарко стало обоим, когда поднялись на горку — к срубленным ольхам.

Возвращались домой в сумерках. Тимофей вез жерди, а сзади едва брела Стеша.

— Тимоша, отдохнем? — взмолилась она и опустилась на снег.

Сели вместе на жерди. Тимофей достал из кармана завалявшийся сухарь и сказал:

— На, подкрепись!

Сухарь был в изморози, пахло от него снегом и хлебной теплынью, тлевшей в этом ржаном куске.

Приехали домой в темноте. Свалил Тимофей жерди к задней стене чулана — там и лежат.

«Такой вот был», — горько подумать, что с ним стало. Поленья под пол уносил, укреплял нору. Заглянула туда раз. На земле снопы, ход под яблоню в огороде. Там отдушина прикрыта хворостом. На случай — и выскочить можно. Всю-то жизнь так не проживешь.

Украдкой приблизился к ней. Тронул ее щеки. Руки холодные, прелым пахнут.

— Тепло от тебя нежное, как от кувшинки, когда ее солнцем пригреет. Как сотворено-то? Вот как? Тайна вечная, радость, — шептал.

— Холодно здесь, — вздохнула Стеша.

На печь позвал, уговаривал. Идти не хотелось. Она насторожилась, прислушалась, попугала его.

Убежал, скрылся в подполе. Переждав, снова появился.

— Будь моя воля, войну бы остановил. Все по домам бы разошлись.

— Разойдутся, когда гадов раздавят. Зорька засветит, люди косить пойдут.

— А мне — смерть! Что не доел, не допил — другим останется. Корка да кружка с водой. Какому-нибудь несчастному. А ты? Не отдам, нет, не отдам, — обхватил, прижал к груди.

Зима минула.

Тимофей все скрывался в подполе.

Весной подуло. Теплый ветер доносил гулкие раскаты орудий.

Немцы отступали.

По большаку тянулись повозки, увязая в раскисшем снегу, тоскливо выли тупорылые грузовики, брели, сгорбившись, солдаты в грязных шинелишках.

Снова запылали деревни, кричали, обезумев, запертые в горящих сараях дети и женщины. Мстил враг за свое поражение — жалил, как гад, которому наступили на хвост, но еще не отсекли голову.

Стеша собиралась уйти в лес. Связала узелок — свои платья положила и мужнины рубашки. А как же он? В нору забился.

В окно мутно брезжил сумрак — кончалась ночь. На улице чужая речь, крики. Как уйдешь? Посмотрела на узелок — пропадай все пропадом! Бежать! Скорей! Схватила краюшку хлеба… Да поздно!.. Дракин в дверях. Постарел, под глазами припухло.

— Не советую в лес бежать: стреляют, да и на минку можно наскочить.

Стеша подошла к нему вплотную, обожгла его ненавидящим взглядом.

— Сволочь ты бесстыжая! Конец ведь тебе приходит… конец, а ты все выслуживаешься!

— Тихо! — Он замахнулся плеткой, сжимал ее в большом костистом кулачище. — Вмиг опояшу!

— Тебя вот опояшут, пеньковой!

Стеша закрыла лицо, плеть хлестнула по рукам.

— Выходи, змея! Выгонять всех приказано.

Гнали по большаку — по непролазной грязи, чуть в стороне, обочь дороги, в сверкавших в снегу ручьях звонко бренчали льдинки. По корням уже тронулся сок, зацвели серебристым пушком вербы, набухли почки на березах.

В ветвях, высоко над землей, в розовом зареве весеннего света чернели охапки хвороста — грачиные гнезда.

Птицы прилетели, вернулись к родным гнездам, а людей гнали куда-то черной толпой. По бокам и сзади — автоматчики. Позади всех лошаденка тянула телегу с нагруженным добром — двумя большими узлами. Прислонившись к ним спиной и свесив ноги между задними колесами, дремал Дракин, раскрывал глаза, мутно, с тоской глядел на дорогу.

На второй день раздобыл он где-то самогону, выпил и, повеселев, слез с телеги. Щурясь от яркого неба, взглядом отыскал в толпе Стешу. Опустила голову в сером платке, плечи перетянуты оборинами, холщовая сума на спине. Подозвал:

— Ты, пленница, чего гордыню-то гнешь? Попросись на телегу — пущу. Иль серчаешь, что плетью стегнул? Забудь, погорячился трохи. Ты меня как в глаза окрестила? За это до смерти бьют да еще и плакать не велят.

— В последнюю минуту от воли угнал. Погань, а не человек. Куда хоть гонят, скажи.

— А хоть куда, — ответил Дракин и ударил по телеге оборванной плетью. — Меня держись — не пропадешь, и на чужбине землицы, как ни говори, а дадут. Житьишко не хуже устроим за границей, в Голландии где-нибудь… Но-о-о, фрейлина, — прикрикнул он на лошадь. — По секрету скажу, есть у меня кое-что. Подумай, я серьезно.

Часа два спустя опять подозвал Стешу.

— Что голову-то повесила? Садись, выпей. Судьба — злодейка, жизнь — копейка. Не желаешь? А я пью, снежком закусываю — родной земли снежок. Скажи, сильно я перед людьми лиховал? Не простят? Не подумай, что за жизнь боюсь. Жить могу и там — с этим. Жаль от двора уезжать, душа болит. Что молчишь? Требуешь говорить со мной? Не гребуй: у самой мужик трусом сопрел.