Олег Михайлов - Час разлуки

В этот час мне жаль себя, свою молодость, бездарно и бездумно растраченные годы — самые плодотворные, утекшие впустую, в полулени, в суете недуманья. Я перебираю не имена женщин, а несостоявшиеся замыслы, неосуществленные планы, невоплотившиеся мечты.

Мне жаль моих родных и тех, что ушли в Ваганьковский город мертвых, оставив последний документ — серую книжечку с номерами и цифрами, ордер на новый въезд, на уплотнение их и без того тесной квартиры, и тех, кто еще со мной рядом.

Мне до слез, до содрогания жаль маму, неуклонно ветшающую, упускающую капля за каплей силы и здоровье. Днем, в деятельные часы бодрствования меня раздражают ее долгие телефонные разговоры, ее милые нелепые заботы обо мне и сказочные страхи за мою судьбу. Но ночами я точу и грызу себя за черствость, за бездушие, за неспособность хоть сотью ответить ей на ее любовь. И только тогда мне стыдно себя — себя дневного.

В этот час одиночества и суда над собой мне жаль людей.

Жаль друзей, доверяющих мне, преданных мною и меня предающих. Жаль тех, кого я развращал своей бесхарактерностью, понуждая обманывать и обворовывать, обсчитывать меня. Жаль серьезных исступленных графоманов с писательским билетом и без, сжигающих свои нервы ради выморочных, фальшивых книг. И жаль рабов каторжного труда, вымучивающих свое холодное мастерство. Жаль того, кто по ноздри зарос карьерным хитином, подчинил свою жизнь бедной цели и у кого бьется и не может найти окна в телесном чехле заблудившаяся душа. Жаль ищущего забвения в каждодневном припадании к бутылке, в монотонном пьянстве, имеющего только — завтра, но никогда — послезавтра. И жаль маньяка постели, поднявшего ее превыше всего — превыше мужской дружбы, кровного родства, отцовства, любви, — мозг его ушел через семя и не дал всходов. Жаль мозговика, живущего в столпе чистой истины, но — на диете, воздержании, на попрании и отвержении всего нашего, земляного. Жаль злопыхателя корыстного. И бескорыстного слугу своего аспидового языка, от самомнения, от гордыни жалящего и отравляющего других.

Мне жаль врагов — врагов вялых, налитых венозной кровью, отворачивающихся от меня на улице, жаль за то, что живут они чужим расхожим мнением, подчиняются нашептанному им, вдолбленному в их уши приговору. И жаль врагов резких, злых, свой живот положивших на то, чтобы каждую минуту, каждое мгновение быть готовым на удар, полемику, подлог, охулку в печати или хотя бы на поносный изустный навет. Жаль за преувеличенное внимание ко мне, за превозношение меня — пусть и хулою.

Приклоните ухо ваше во глаголы уст моих! В этот час расчета с собой мне всего более жаль женщин.

Жаль тех, кто готов предать нас — и не по врожденной порочности, не по своей вине, а от безвольного повиновения голосу природы, от которой оторвались мы, умствующие.

Жаль женщин холодных, бесстрастно отдающих мужу свое тело и способных испытать радость и восторг лишь в краткий миг наслаждения, переживаемего нравящимся человеком. И жаль страстных, легко воспламеняющихся, не управляющих собой в те мгновения, когда в лучшую сторону может повернуться их судьба. Жаль робких, зарывших свое чувство, как раб зарыл таланты, — от неверия в себя, в свои силы. И жаль дерзких, способных от недуманья, от зова глубинной женской утробы искалечить собственную и чужую жизнь. Жаль непоправимо заблудших, воспринимающих свое падение как норму. И жаль правильных, засушенных послушанием и догмами между страниц учебника педагогики. Жаль умных, пытающихся восполнить рассудком все, что недодала им щедрая к женщине природа. И жаль тех, у кого глупая голова помещена на очень умном теле. Жаль некрасивых, досадующих на то, что толстокожие мужчины не способны оценить их прекрасную душу, и живущих жизнью чужой — жизнью хорошеньких подруг. И жаль хорошеньких, к которым с нежных лет, как к сладкому прянику, тянутся жадные руки и для которых каждый день — поединок, испытание, соблазн. Жаль хитрых, мелко корыстных, природных врушек и фантазерок. И жаль простодушных, застенчивых, страдающих от непонимания, рожденных под знаком Рак…

Шумит, шумит моя головушка. В этот ровный гуд врывается резкий свистящий звук, охватывающий правое полушарие, точно включился авиационный двигатель. Давно утих дождь. Бледнеет, теряя свою колдовскую силу, свою власть надо мной и отступает под ударами утра ночь. Близко, в резком хохоте заходится одинокая ворона. Надсаживаясь до тошноты, до рвоты, она страстно кричит, выкаркивает, стремясь сообщить что-то мне. От Ленинградского проспекта, закрытого домами и зеленью, бормашиной входит в мозг рев раннего грузовика.