Олег Михайлов - Час разлуки

Тут первый раз пришло раздражение — он вдруг заметил, как неверно, фальшиво напевает Запятая знакомую мелодию, застилая постель. А потом все чаще и чаще стал ловить себя на том, что ему неприятно и то, как резко пахнут ее дешевые духи, и то, с каким невинным бесстыдством она жалуется на жесткость воды в душе, отчего появлялась гусиная кожа — «потрогай вот тут и вот тут…». Возможно, это было следствием простого человеческого свойства: приобретя что-то, скоро перестаешь его ценить.

С ее мамой он так и не встретился. Перед самым возвращением Верки, в их последнюю встречу, Запятая, прижавшись к Николаю, громко прошептала:

— Я, кажется, беременна…

Утром, спустившись взять газеты, Николай Константинович был атакован эрдельтерьером, за которым появился и сам хозяин — моложавый, сухой, с благородным седым ежиком.

Накануне Николай Константинович крупно поговорил с главрежем и теперь чувствовал себя легко, свободно, словно выбросил вон все, что его мучило.

— Признаюсь, — сказал он соседу-писателю, — что мои давешние остроты были не совсем уместны…

— Ах, что вы, га-алубчик, я ничего не помню, — прожурчал тот, придерживая кудлатого пса.

— Я не хотел вам говорить. Я сейчас нахожусь на творческом подъеме… Ваш театр ставит мою новую пьесу, и вы играете в ней главную роль.

— «Урановый стержень»? — тупо удивился Николай Константинович.

— Ну, ка-анечно… — устраиваясь с эрдельтерьером в кабине лифта, ответил сосед. — Я думал сделать вам сюрприз.

— Нет, друг мой, — безо всякого желания обидеть соседа твердо сказал Николай Константинович. — Я как раз вчера отказался от этой роли.

— Да почему же? — изумился сосед-писатель, приглашая его в лифт.

Николай Константинович покачал головой, плотно притворил дверцу и сквозь металлическую решетку отозвался:

— Ваш моральный климат меня не устраивает.

В панике, охватившей его, Николай не сразу сообразил, что спасение должно явиться из Братиславы в образе Димы Печенкина.

Он без конца звонил ему и был несказанно обрадован, когда услышал хрипловатый фальцет своего друга. После первых фраз о прекрасной Братиславе, о практике Николай не попросил, а взмолился помочь ему.

— Нет ничего проще, — тотчас отозвался Печенкин. — Приходи с ней ко мне завтра вечерком. Кстати, угощу вас отличной сливовицей…

И вновь Николай сидел в уютной комнате, которую украсила теперь люстра из чешского стекла, сделанная в форме букета каллов, и забавный ночничок у тахты: деревянный полуметровый гном с клинообразной бородкой держит в руках красный фонарик. Он слушал «Филипс», потихоньку тянул из золоченого лафитничка едкий сливовый самогон, меж тем как Печенкин, в роскошном кремовом пуловере деловито объяснял притихшей Запятой, что ей следует сделать.

— Я достану вам рецепт… Позвоните мне через два дня, и все будет в порядке…

Печенкин поднялся, подошел к бюро и извлек два больших, в ярких конвертах диска:

— А это, друже, тебе… Оркестр Карела Влаха исполняет «Серенаду солнечной долины»… Ты, помнится, любишь Гленна Миллера.

Два дня выдались у Николая на редкость суетными: решалась его судьба. Став лауреатом городского конкурса самодеятельных чтецов, он был приглашен в студию МХАТа и подал заявление об уходе из университета.

— Ну что ж! — сказал Николаю прекрасным от обилия обертонов баритоном руководитель драмкружка, старый неудачник-трагик, помнивший Вахтангова и друживший с Хмелевым. — Ларионова, затем Саввина… Теперь вы… Филологический факультет неплохо питает нашу сцену…

Его долго отговаривал декан, потом секретарь факультетского комсомольского бюро, — Николай был непреклонен. И вот в его кармане свидетельство об окончании трех курсов русского отделения филфака и заявление о приеме в студию. Только после этого Николай кинулся разыскивать Запятую, но — странное дело — не мог дозвониться ни ей, ни Печенкину. У друга телефон мертво молчал, а вместо Запятой подходил ее брат, сухо спрашивал, что передать, и вешал трубку.

Поздно вечером, возвращаясь от своего руководителя-актера, который давал ему последние напутствия, Николай, с легким хмелем в голове, сделал крюк и завернул к Печенкину. Он долго звонил в дверь — никто не отзывался. Но знакомое окно в бельэтаже было неясно освещено ночником, ронявшим красноватый, смутный свет. Кто-то двигался в глубине комнаты, отгибал угол тяжелой шторы, всматривался в черноту двора.