Олег Михайлов - Час разлуки

— А что, у вас тут еще маленький был похоронен? — с пьяной веселостью спросил у Алексея могильщик, когда процессия достигла ямы.

— Мой брат… Умер еще до войны…

— Ничего не осталось, — с той же интонацией продолжал могильщик. — Ни щепки гробовой, ни косточки. Вот только!

И он подбросил на лопате две новенькие, лоснящиеся резиной подошвы детских ботиночек.

— Что там такое, Аленька? — спросила, подходя, заплаканная мама.

И, загораживая могильщика, Алексей торопливо ответил:

— Да вот монетку старую нашли…

И медленно возвращаясь в квартиру издателя, в просторную кухню, к столу под огромным сувенирным отлакированным лангустом, привезенным из какой-то Южной Америки, он сказал:

— Значит, это нельзя доверить странице?

— Бывают не только неправильные ответы, но и неправильные вопросы. Литература все-таки не жизнь, а перед жизнью, природой ты — ничто со своими жалкими силенками. Может быть, это для литературы н е п о д ъ е м н о…

Издатель между тем заскучал от их разговора и незаметно удалился.

— Пошел к своим орденам, — помолчав, сказал Алексей. — Как он, в сущности, одинок.

— А ты?

— Я ищу, все хочу жениться, да никак не получается. Почему? Не могу понять! Колеблюсь перед решением, хоть и знаю, что дальше медлить нельзя, некуда…

— Идеал разрушен, — холодно ответил Тимохин, — а другого уже не можешь создать.

Алексей налил себе водки:

— Грязь отпугивает.

Тимохин быстро возразил:

— Любовь всегда в грязи. Но грязь-то живая, она и пачкает только сверху. Оттого и о любви живой писать стыдились, то есть, стыдились писать ее в грязи, как будто для любви это страшно. Так когда-то лакировали войну. Писатель за столом превращался в романтического барана, который любил уже не женщину, а собственные ощущения. И потому лгал. А о н а уходила от него загадкой…

— Да-да! — подхватил, трезвея, Алексей. — Вот именно, Алена, с которой я прожил тринадцать лет (роковое для моей семьи число), ушла от меня еще менее понятная, чем тогда, когда я на ней женился. А теперь страдает, раскаивается…

— Ничего! — отрезал Тимохин. — Получила именно то, что хотела.

— А все-таки я ее жалею! — тихо, но твердо сказал Алексей.

— Нет! — медленно произнес Тимохин. — Скорей всего ты жалеешь не ее, а себя самого. Понимаешь?

— Братцы! Умоляю! Прекратите философию!

Перед ними возникло странное существо, где знакомая голова хозяина с радостными оловянными глазами была навинчена на высокий, богато расшитый золотой канителью ворот темно-зеленого генеральского мундира столетней давности с орденами Белого Орла и Станислава с мечами.

Последние несколько месяцев Мудрейший приучал других к тому, что умрет. Он еще двигался, разговаривал, даже пытался петь. И уже стоял т а м, на самом гребне, где слева было все глуше и отдаленнее шумевшее море жизни, а справа — темная и все менее ужасавшая его пропасть смерти. Жизнь вытекала из него не только неуклонной потерей физического вещества, но и утратою интереса к ближнему, живому, конкретному. Его волновало теперь только далекое, слабо знакомое — не живописное, а геометрическое. И когда Алексей вез его после операции из госпиталя, Мудрейший с неожиданной живостью сказал:

— Никак не дождусь двадцать восьмого февраля…

— Да что такое будет, папа? — недоумевая, воскликнул Алексей.

Он поглядел на сына со строгим осуждением.

— Как же ты не помнишь? Выборы в Англии!

А через пять дней после этих самых выборов Алексею днем позвонила плачущая соседка:

— Скончался!.. Николай Митрофанович!.. Только что…

Он кинулся на Тишинку.

Оказалось, когда Лена была на службе, Мудрейшему стало плохо с сердцем, он, видимо, пытался дотянуться до телефонного аппарата, разбил его и потерял сознание. Соседка, которую Лена попросила навещать отца через каждые два часа, пришла, когда он был еще жив. Она перевернула его на спину, начала растирать грудь, и лицо у Мудрейшего порозовело. Но «скорая помощь» спешила сорок пять минут — ровно академический час, — и врач констатировал смерть: за пятнадцать минут до их приезда.

Мудрейший строго лежал на кровати, подняв острый подбородок с подвязанной челюстью, быстро обрастая седой щетиной. Плакала безутешная Лена, кляня себя, что оставила отца без призора именно в этот день.

— Я с работы прибегаю, а о н и ему зачем-то челюсть подвязывают… — говорила она. — Я-то, думаю, чтобы чем-то помочь ему, что он еще жив… Как же я не почувствовала, что с ним должно случиться…