Олег Михайлов - Час разлуки

Они нашли друг друга, два старичка, и отчим повел отца к дивану.

— Ну перестань, Николай, перестань, — уговаривал его отчим, а Мудрейший бормотал в ответ:

— «Тир-лим-пам-пам, тир-лим-пам-пам… Справлялась птичья свадьба там…»

И уже не было ничего, разделявшего их: все соперничество отпало в этот миг, и тринадцать лет брака одного, и тридцать лет другого слились в единую и двойную нить жизни, которая, истончаясь, готова была прерваться.

Устроившись на диване, Мудрейший неподвижно сидел и, казалось, снова отсутствовал, был где-то далеко-далеко. И разговор, было потухший, постепенно затлел, вырвался и закружился над столом, как пламя, таившееся под пеплом. Мама вспомнила Смоленск и как отец прекрасно пел ямские песни: «Аль опять не видать доброй красной доли…», «Устелю твои сани коврами», «Ну, быстрей летите, кони…»

Она взгрустнула, помянув умершего в нежном возрасте сына, а там перескочила на детские годы Алексея, порадовалась тому, какой он был спокойный, послушный и какой одаренный.

— Вот только в любви не повезло, — вздохнула она. — Я уже и не мечтаю, что понянчу от тебя внука…

И началось неприятное Алексею и неизбежное обсуждение его бед, в которое включились все — все, кроме Мудрейшего.

— Мужик! Как ты можешь так переживать! — кричал Ленин муж.

— Неужели ты ее примешь? — с нескрываемой злобой к Алене спросил брат.

Алексей только вертелся, отбиваясь от расспросов.

— Я бы ее за ноги повесила! — сказала Колина жена.

И тогда отозвался Мудрейший:

— Наверное, мы с тобой, Аленька, оба однолюбы…

Каждый человек всегда и прежде всего загадка, но Тимохин для Алексея оставался загадкой особой.

Нет, не его скрытая ото всех интимная жизнь, — тут Алексей видел его хорошо, рентгенно, а таинственная работа мысли, поражавшей тем, что она вдруг открывает что-то новое — «из ничего». Не производная от мысли другой, на ее плечах, но взорвавшаяся ослепляющим светом в пустоте. Вот только что, миг назад не было этой мысли. И до Тимохина нигде, ни в какой книге нельзя было ее прочесть, ни от кого услышать, а, на тебе, она родилась лишь благодаря ему, Тимохину.

Большинство людей думают словами — Тимохин думал мыслями.

Хотя мускульно он был силен (крепкие сухие мышцы придавали красивый рельеф его торсу, имевшему нечто звериное от обильных волос, дымными крыльями возникавших даже на плечах), сил физических отпущено ему было немного. Желудок, поджелудочная железа, печень — все плоховато еще со времен студенчества. Его постарение произошло неожиданно, разом: подсох лицом и из прелестного юноши, пленявшего однокурсниц, стал мальчик-старичок. Седоватые мягкие волосы казались так легки, что Алексей думал: подует ветер, и от этого одуванчика останется один гвоздь.

Приехав в Коктебель, Алексей первую ночь провел с ним в одной комнате — пока не отбыл сосед и, проснувшись, увидел его во тьме молча лежащего, заложив руки за голову, думающего. О чем? Бог весть! Почувствовав шевеление на соседней кровати, Тимохин мгновенно смежил веки, притворился спящим. Видно, не хотел и даже боялся, что его застигнут врасплох.

Вечерами приятели собирались на веранде у Алексея, пили шампанское, говорили о литературе, спорили. Тимохин запаздывал, и Алексей внезапно заметил его идущего в полутьме, уверенного, что он еще не попал в полосу наблюдения. И даже вздрогнул. Нет, это был уже не мальчик-старичок, а просто старик, почти колдун — с опустившимся лицом и погасшими глазами, скорбный и страшный. Две неудачные женитьбы, потеря близких, чувство прожитой жизни — все отложилось на этом лице, когда-то таком чистом и юном. И еще что-то прочитывалось смутно, что можно бы определить словами старой книги: «В многия мудрости многия печали…»

Они стояли с Тимохиным на балюстраде, возле огромного гипсового Ломоносова и разглядывали первокурсниц.

— Вот эта, видишь, у колонны? — говорил Алексей, неловко поправляя очки, к которым никак не мог привыкнуть.

— Ну что ты! Цыганка какая-то!.. Лучше посмотри мою.

Оба были невинны, оба грешили против правды, употребляя слово «моя», и каждый знал это о другом. Но было приятно участвовать в игре, где дозволялось называть «моей» любую, самую хорошенькую студентку…

Давние университетские безалаберные годы, когда все еще было впереди, когда ты не понимал, что будешь обманут.

Но вот Тимохин оказался в конусе света, понял, что может быть увиден, и тотчас преобразился: глаза весело заблестели, сам подтянулся, защебетал, зачирикал и через десять минут был веселей всех, шутил, смешил, тормошил словами. Он снова был тем, давним, университетским.