Олег Михайлов - Час разлуки

— Я еще не твоя.

Выйдя от Никандра Афанасьевича, Алексей ломал голову: да что такое с Аленой? Кто-то невидимо стоит между ними. Может быть, Радик? Он спросил ее:

— Ты с ним встречаешься?

— Нет, давно уже… С самого лета…

Сбоку, в профиль, она была так хороша! Такой чистотой и невинностью светились ее глаза! Так миловидно было личико с родинкой на подбородке! Алексей притянул ее к себе. Она отстранилась и с враждебностью, почти с ненавистью в голосе прошептала:

— Я в положении…

Алексей шел рядом с ней и молчал. В голове крутилось: «Попросить Стекляшку? Она поможет… Это, кажется, и называется унизительным состоянием… Она во мне не заинтересована…»

Он уже начал понимать, что самый его тип противопоказан Алене. Она тянулась к совершенно иным, чем он, лощеным, аккуратным и благополучным мальчикам из очень обеспеченных семей. На нее гипнотически действовали их манеры, самоуверенность, комфорт. Положение родителей, видимо, входило в ее представление о любви. Но если бы кто-нибудь сказал об этом Алене, она бы даже не рассердилась, просто не поняла, о чем идет речь. Как она смутилась, вспоминал Алексей Николаевич, когда познакомилась с Гурушкиным, вся вспыхнула, растерялась. Еще бы — полный джентльменский набор, вплоть до пресловутой трубки и наигранных интонаций. Такие ребята ей нравились, однако гордость не позволяла выглядеть перед ними слабой. Вот и тут: почувствовала, что нет ответной любви, и ушла, даже не сказала, что с ней. Перед Алексеем она не старалась быть гордой, призналась ему даже с каким-то мстительным удовольствием — смотри, дескать, я какая…

Алексей Николаевич выходил на балкон, глядел на дождик, однотонным звоном стучавший по палой листве, снова садился за стол.

— Только вот и осталось, что эта бедная писанина, посредством которой я все на что-то жалуюсь, жалуюсь. На что? Кому? Но не жалобой ли была во все времена литература! Не попыткой ли писать «в никуда», «без обратного адреса» — не надеясь на ответ…

Он достал почтовый конверт, лист бумаги.

«Видел тебя во сне, — встретил на улице, пустой разговор. Но проснулся с такой болью в сердце, с такой невыдохшейся любовью, — не к тебе теперешней, а к той, когдатошней, — что лежал долго и долго не мог унять эту боль и это чувство…»

Алексей Николаевич пробудился от близкого стука пишущей машинки. На часах было пять. Кому вздумалось работать в этакую рань? А ведь он считал, что остался в доме один из всей пишущей братии. В остальных комнатах по трое, по четверо поселились веселые шахтеры, которым так нужно солнце и которые приезжают отдыхать в Дом творчества ранней весной или поздней осенью, когда, увы, и в Крыму солнечных дней не так уж много.

Стук машинки возобновился: «ра-та-та-та-та…» Кто-то печатал профессионально, однообразным заученным движением возвращая каретку: «вж-жик!» «Работает не хуже меня…» Алексей Николаевич высунул голову на балкон и наткнулся на умный и внимательный взгляд. Черная небольшая птица, сидя на балконной решетке, передразнивала звук, в течение многих дней доносившийся из этой комнаты. Дрозд-пересмешник! В Доме творчества и он заразился страстью писательства…

До завтрака Алексей Николаевич покорпел за материалами к Суворову: анекдоты, оставленные секретарем фельдмаршала Фуксом; воспоминания участника польского, итальянского и швейцарского походов Якова Старкова; мемуары Людовика XVIII, писанные в Митаве, в бытность его претендентом на французский престол под именем герцога Прованского. Живой сок истории. Да разве сок этот только в старых книгах? Мы незаметно пьем его повсюду, он разлит вокруг нас, растворен в дуновении ветра и в кисловатом аромате последних хризантем, в сонме лиц, несущих в себе живую память поколений.

Небо над Планерским постепенно очистилось, дождик ушел на север. Над морем павлиньим хвостом повисла радуга.

Алексей Николаевич долго бродил аллейками парка, сидел на скамейке перед домом-кораблем, под табличкой:

Происходил обычный в эту пору литературный парад. С террасы спускались, радуясь солнышку, безымянные кособокие старички, сломанные и вновь склеенные; старушки в почтенных бакенбардах. Бестелесно скользнула в затканной паутине волос и выгоревшем пыльнике до пят сестра поэтессы Марины Цветаевой. Прошествовали внук Алексея Толстого и правнук Толстого Льва, оба до дрожи похожие на своих знаменитых праотцов: один с широкими залысинами, в роговых очках на большом мясистом лице со ртом гастронома; другой — преувеличенно строгий, в сквозящей сухой старческой кожей бороде, с толстеньким носом и кустистыми бровями. Непримиримо поглядели друг на друга и разошлись в противоположные стороны парка. Пронеслась худая, горбоносая чернавка — истинно баба-яга! Графиня Капнист, прапраправнучка знаменитого баснописца и автора «Ябеды». Да графиня и играет ведьм в сказках — особенно удалась ей Наина в фильме «Руслан и Людмила». Наконец, сползла, поддерживаемая под руку высоким рыжеватым блондином, хранителем музея, толстуха с проваленным в поперечных морщинках ртом и невидимыми глазками за иллюминаторами очков: едва не столетняя вдова поэта.