Олег Михайлов - Час разлуки

Он писал ей:

«У нас был открытый — «европейский» — брак.

Я не хранил тебе верность потому, что был разболтан и легкомыслен, и потому, что ты не была ласкова и горяча со мной.

Ты не была верна мне потому, что меня никогда не любила, и еще потому, что была столь же хорошенькой, сколь и легкомысленной.

А взять над тобой верх я не мог.

И все же временами я чувствовал себя без меры счастливым — уже оттого только, что ты у меня б ы л а — на протяжении всех тринадцати лет нашего дурного брака».

По случаю отбытия родителей на дачу Гурушкин устроил вечеринку у себя на дому. Вместо дамы Алексей решил прихватить Смехачева, который хоть и был труден, порой несносен в общежитии, но в ударе — блестящ, прекрасно красноречив, остроумен.

В добротной, генеральской квартире был накрыт стол с нехитрыми закусками и вином. Хозяин, смуглолицый, с нежными щеками, заводной игрушкой носился из кухни в прихожую, встречая гостей преувеличенно радостными возгласами:

— Други мои!

Победно оглядываясь, он познакомил Алексея с синеглазой девушкой, шепнув при этом: «Дочь крупного академика… Приехала на папиной машине…» Особую, греховную скромность ей придавали гладко зачесанные русые волосы, а чуть неправильные передние зубы, открывавшиеся в улыбке, добавляли то неуловимое, но необходимо характерное, что принято называть шармом. Она мило и просто подала руку:

— Настя…

Эдик даже надулся от зависти, а вот Тимохин, тот с безразличным вниманием посмотрел на нее и направился к книгам в двух просторных шкафах. Понять переживания Человеческого Кота было нетрудно: слишком явно проигрывала его девушка вблизи Насти. Ярко накрашенная, с очень глубокой переносицей и кукольными, расширенно-удивленными глазами, она не умолкала ни на секунду — с того момента, как они компанией поднимались на пятый этаж, и до того, как все уселись за стол и Гурушкин поднял тост за дружбу. В лифте Тимохин успел вставить шутливую фразу гида:

— Господа! Если дамы немного помолчат, вы услышите страшный рев Ниагарского водопада…

Когда в прихожей, скинув пальто, она оказалась в слепящем золотом платье, Алексей даже ахнул: конфета! Настоящая приторная конфета.

Он еще раз поглядел на Настю и Конфету. Везет же Гурушкину! Только неделю назад он видел Митю еще с одной девушкой, и тоже прехорошенькой. И все-таки его Алена была лучше. «Его»!.. Алексей горько усмехнулся: Алена сейчас более далекая, более чужая, чем даже эта Настя. Как непохожи все они — Настя, Конфета, Алена! А вот отец Гурушкина, тучный генерал, как-то сказал Алексею со вздохами: «Не понимаю, что сын все по девушкам прыгает… Ведь материальная-то часть у них у всех… одинаковая…»

Кроме Гурушкина с Настей был знаком лишь один из гостей — рыжеватый веснушчатый блондин с глубокими залысинами, который однообразно представлялся каждому:

— Солик, композитор… Композитор Солик…

За столом общим вниманием на правах хлебосольного хозяина завладел Митя.

— Поступили свежие анекдоты из японской серии… — растянув рот в симпатичной улыбке мультипликационной куклы, сообщил он после первого тоста и заглянул в толстую записную книжку.

— Что, небось записал шифром? От родительской цензуры? — стараясь быть ядовитым, перебил его Человеческий Кот.

— Не мешай! — вспыхнула Конфета. — Сам не можешь придумать ничего остроумного, так дай сказать другим!

Гурушкин коллекционировал анекдоты, чтобы блистать в обществе. Он понимающе улыбнулся Конфете, энергично махнул в сторону Эдика, дескать, чего с него, убогого, возьмешь и, готовый присоединиться к общему смеху, бодро начал:

— Приезжает в Москву японец…

Громче других хохотал, открывая зубы до корней, до бледных десен, Солик.

Переждав смех, Гурушкин раскурил трубку и, ободренный успехом, веско начал:

— А теперь из золотого фонда…

— Может, хватит анекдотов! — сухо предложила Настя.

Солик, казалось, только и ждал этого и обернулся к Тимохину.

— Павлик, — сказал он, словно продолжая только что прерванный разговор, — ну что я вам могу сказать о Хемингуэе…

— А не лучше ли послушать стихи? — остановил Тимохин его порыв. — У нас за столом поэт.

Смехачев, до сих пор мирно молчавший, откликнулся:

— Если это обо мне, то я готов…

— Просим! Просим! — захлопала в ладошки Конфета.

— Я прочту свое последнее стихотворение, — предложил Смехачев. — Тут говорилось о японской серии, а это из серии исторической. Но тоже про иностранцев.